Я не чаю своими
глазами видеть еЈ напечатанной где либо; мало надеюсь, что прочтут еЈ те,
кто унес свои кости с Архипелага; совсем не верю, что она объяснит правду
нашей истории тогда, когда еще можно будет что-то исправить. В самом разгаре
работы над этой книгой меня постигло сильнейшее потрясение жизни: дракон
вылез на минуту, шершавым красным язычищем слизнул мой роман, еще несколько
старых вещей — и ушел пока за занавеску. Но я слышу его дыхание и знаю, что
зубы его намечены на мою шею, только еще не отмерены все сроки. И с душой
разоренной я силюсь кончить это исследование, чтоб хоть оно-то избежало
драконовых зубов. В дни, когда Шолохов, давно уже не писатель, из страны
писателей растерзанных и арестованных поехал получать Нобелевскую премию, —
я искал, как уйти от шпиков в укрывище и выиграть время для моего потайного
запыхавшегося пера, для окончания вот этой книги.
Это я отвлекся, а сказать хотел, что у нас лучшие книги остаются
неизвестны современникам, и очень может быть, что кого-то я зря повторяю,
что, зная чей-то тайный труд, мог бы сократить свой. Но за семь лет хилой
блеклой свободы кое-что всЈ-таки всплыло, одна голова пловца в рассветном
море увидела другую и крикнула хрипло. Так я узнал шестьдесят лагерных
рассказов Шаламова и его исследование о блатных.
Я хочу здесь заявить, что кроме нескольких частных пунктов между нами
никогда не возникало разнотолка в изъяснении Архипелага. Всю туземную жизнь
мы оценили в общем одинаково. Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше
моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться
того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт.
Это однако не запрещает мне возразить ему в точках нашего расхождения.
Одна из этих точек — лагерная санчасть. О каждом лагерном установлении
говорит Шаламов с ненавистью и желчью (и прав!) — и только для санчасти он
делает всегда пристрастное исключение. Он поддерживает, если не создает,
легенду о благодетельной лагерной санчасти. Он утверждает, что все в лагере
против лагерника, а вот врач — один может ему помочь.
Но может помочь еще не значит: помогает. Может помочь, если захочет, и
прораб, и нормировщик, и бухгалтер, и каптер, и повар, и дневальный, и
нарядчик — да много ли помогают?
Может быть до 1932 года, пока лагерная санитария еще подчинялась
Наркомздраву, врачи могли быть врачами. Но в 1932-м они были переданы
полностью в ГУЛаг — и стала их цель помогать угнетению и быть могильщиками.