Ходатайствуем только! Еще пока этот акт по начальству вверх подымется
да вниз скатится — тебя уж и в живых не застанет, частенько так бывало.
Начальство-то ведь хитрозадое, оно тех и актирует, кому подыхать через
месяц.11 Да еще тех, кто заплатит хорошо. Вон, у Каликман однодельша —
полмиллиона хопнув, сто тысяч заплатила — и на воле. Не то, что мы дураки.
Это по бараку книга такая ходила, студенты еЈ в своем уголке вслух
читали. Так там парень один добыл миллион и не знал, что с тем миллионом при
советской власти делать — будто де купить на него ничего нельзя и с голоду
помрешь с им, с миллионом. Смеялись и мы: уж брешите кому-нибудь другому, а
мы этих миллионщиков за ворота не одного провожали. Только может здоровья
божьего на миллион не купишь, а свободу покупают, и власть покупают, и людей
с потрохами. С миллионами их уже ой-ой-ой на воле завелось, только что на
крышу не лезут, руками не махают.
А Пятьдесят Восьмой актировка закрыта. Сколько лагеря стоят — раза три
по месяцу, говорят, была актировка Десятому Пункту, да тут же и
захлопывалась. И денег от них никто не возьмет, от врагов народа — ведь это
свою голову класть взамен. Да у них и денег не бывает, у политиканов.”
— У кого это, Иван Денисыч, у них?
— Ну, у нас…

___

Но одно досрочное освобождение никакая голубая фуражка не может отнять
у арестанта. Освобождение это — смерть.
И это есть самая основная, неуклонная и никем не нормируемая продукция
Архипелага.
С осени 1938 года по февраль 1939-го на одном из Усть-Вымьских
лагпунктов из 550 человек умерло 385. Некоторые бригады (Огурцова) целиком
умирали и с бригадирами. Осенью 1941-го ПечорЛаг (железнодорожный) имел
списочный состав — 50 тысяч, весной 1942 — 10 тысяч. За это время никуда
не отправлялось ни одного этапа — куда же ушли сорок тысяч? Написал
курсивом тысяч — а зачем? Узнал эти цифры случайно от зэка, имевшего к ним
в то время доступ, — но по всем лагерям, по всем годам не узнаешь, не
просуммируешь. На центральной усадьбе Буреполомского лагеря в бараках
доходяг в феврале 1943-го из пятидесяти человек умирало за ночь двенадцать,
никогда — меньше четырех. Утром места их занимали новые доходяги, мечтающие
отлежаться здесь на жидкой магаре и четырехстах граммах хлеба.
Мертвецов, ссохшихся от пеллагры (без задниц, женщин — без грудей),
сгнивших от цынги, проверяли в срубе морга, а то и под открытым небом. Редко
это походило на медицинское вскрытие — вертикальный разрез от шеи до лобка,
перебой на ноге, раздвиг черепного шва. Чаще же не анатом, а конвоир
проверял — действительно ли ээк умер или притворяется. Для этого
прокалывали туловище штыком или большим молотком разбивали голову. Тут же к
большому пальцу правой ноги мертвеца привязывали бирку с номером тюремного
дела, под которым он значился в лагерных ведомостях.