. И зачем Иван Денисович носит у вас л о ж к у, когда
известно, что всЈ, варимое в лагере, легко съедается жидким, ч е р е з
б о р т и к”?

4 По оценке энциклопедии “Россия-СССР” в ГУЛаге бывало одновременно до
15 миллионов заключЈнных. Это сходится и с арестантской оценкой, как она
складывалась у нас. Когда опубликуют более доказанные цифры — примем их.

5 На Акатуе арестантам давали шубы.

6 Ни Достоевский, ни Чехов, ни Якубович не говорят нам, что было у
арестантов на ногах. Да уж обуты, иначе б написали.

7 см. гл. 22

8 Бирюков. Разговоры с Толстым, т. 3-4, стр. 48

9 Врачи обходили это как могли. В Сымском ОЛПе устраивали
п о л у с т а ц и о н а р: доходяги лежали на своих бушлатах, ходили чистить
снег. но питались из больничного котла. Вольный начальник Санотдела А. М.
Статников обходил группу “В” так: он сокращал стационары в рабочих зонах, но
расширял ОЛПы-больницы, т. е. целиком состоящие из одних больных. В
официальных гулаговских бумагах даже писали иногда: “поднять
ф и з п р о ф и л ь з/к з/к” — да поднимать-то не давали средств. Вся
сложность этих увЈрток честных врачей как раз и убеждает, что не дано было
санчасти остановить смертный процесс.

10 Достоевский ложился в госпиталь безо всяких помех. И санчасть у них
была даже общая с конвоем. Неразвитость!

11 У О. Волкова в рассказе “Деды”: “актированные” старики выгнаны из
лагеря, но им некуда уходить, и они располагаются тут же поблизости, умереть
— без отнятой пайки и крова.

12 При Достоевском можно было из строя выйти за милостынею. В строю
разговаривали и пели.

13 Почему-то на каторге Достоевского “среди арестантов не наблюдалось
дружества”, никто не ел вдвоем.

——–
Глава 8. Женщина в лагере

Да как же не думать было о них еще на следствии? — ведь в соседних
где-то камерах! в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое это
следствие — им-то, слабым, как перенести?!
В коридорах беззвучно, не различишь их походки и шелеста платьев. Но
вот бутырский надзиратель завозится с замком, оставит мужскую камеру
полминуты перестоять в верхнем светлом коридоре вдоль окон, — и вниз из-под
намордника коридорного окна, в зеленом садике на уголке асфальта вдруг видим
мы так же стоящих в колонне по двое, так же ожидающих, пока отопрут им дверь
— щиколотки и туфельки женщин! — только щиколотки и туфельки да на высоких
каблуках! — и это как вагнеровский удар оркестра в “Тристане и Изольде”! —
мы ничего не можем углядеть выше, и уже надзиратель загоняет нас в камеру,
мы бредем освещенные и омраченные, мы пририсовали всЈ остальное, мы
вообразили их небесными и умирающими от упадка духа. Как они? Как они!..
Но, кажется, им не тяжелее, а может быть и легче.