Так случилось, что вещие слова Корнфельда — были его последние слова
на земле. И, обращенные ко мне, они легли на меня наследством. От такого
наследства не стряхнешься, передЈрнув плечами.
Но я и сам к тому времени уже дорос до сходной мысли.
Я был бы склонен придать его словам значение всеобщего жизненного
закона. Однако тут запутаешься. Пришлось бы признать, что наказанные еще
жесточе, чем тюрьмою — расстрелянные, сожженные — это некие сверхзлодеи.
(А между тем — невинных-то и казнят ретивее всего.) И что’ бы тогда сказать
о наших явных мучителях: почему не наказывает судьба их? почему они
благоденствуют?
(Это решилось бы только тем, что смысл земного существования — не в
благоденствии, как все мы привыкли считать, а — в развитии души. С такой
точки зрения наши мучители наказаны всего страшней: они свинеют, они уходят
из человечества вниз. С такой точки зрения наказание постигает тех, чье
развитие — о б е щ а е т.)
Но что-то есть прихватчивое в последних словах Корнфельда, что для себя
я вполне принимаю. И многие примут для себя.
На седьмом году заключения я довольно перебрал свою жизнь и понял, за
что’ мне всЈ: и тюрьма, и довеском — злокачественная опухоль. Я б не
роптал, если б и эта кара не была сочтена достаточной.
Кара? Но — чья?
Ну, придумайте — чья?

В той самой послеоперационной, откуда ушел на смерть Корнфельд, я
пролежал долго, и всЈ один, бессонными ночами перебирая и удивляясь
собственной жизни и еЈ поворотам. По лагерной уловке я свои мысли укладывал
в рифмованные строчки, чтобы запомнить. Верней всего теперь и привести их,
— как они были, с подушки больного, когда за окнами сотрясался каторжный
лагерь после мятежа.

Да когда ж я так до’пуста, до’чиста
ВсЈ развеял из зЈрен благих?
Ведь провЈл же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!

Рассверкалась премудрость книжная,
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились — постижными,
Жребий жизни — податлив как воск.

Кровь бурлила — и каждый вы’полоск
Иноцветно сверкал впереди, —
И, без грохота, тихо рассыпалось
Зданье веры в моей груди.

Но пройдя между быти и небыти,
Упадав и держась на краю,
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием
Освещен еЈ каждый излом —
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.

И теперь, возвращенною мерою
Надчерпнувши воды живой, —
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной…

Оглядясь, я увидел как всю сознательную жизнь не понимал ни себя
самого, ни своих стремлений.