Горе недостаточно остро и глубоко, если можно
разделить его с друзьями”.
Только на одно различение здесь согласится Шаламов: восхождение,
углубление, развитие людей возможно в тюрьме. А
“…лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего
нужного, полезного никто оттуда не вынесет. Заключенный обучается там лести,
лганью, мелким и большим подлостям… Возвращаясь домой, он видит, что не
только не вырос за время лагеря, но интересы его стали бедными, грубыми”.1
С различением таким согласна и Е. Гинзбург: “тюрьма возвышала людей,
лагерь растлевал”. Да и как же тут возразить?
В тюрьме (в одиночке, да и не в одиночке) человек поставлен в
противостояние со своим горем. Это горе — гора, но он должен вместить его в
себя, освоиться с ним и переработать его в себе, а себя в нЈм. Это — высшая
моральная работа, это всех и всегда возвышало.2 Поединок с годами и стенами
— моральная работа и путь к возвышению (коли ты его одолеешь). Если годы
эти ты разделяешь с товарищем, то не надо тебе умереть для его жизни, и ему
не надо умереть, чтобы ты выжил. Есть путь у вас вступить не в борьбу, а в
поддержку и обогащение.
А в лагере этого пути, кажется, у вас и нет. Хлеб не роздан равномерно
кусочками, а брошен в свалку — хватай! сбивай соседей и рви у них! Хлеба
выдано столько, чтоб на каждого выжившего приходился умерший или двое. Хлеб
подвешен на сосне — свали еЈ. Хлеб заложен в шахте — полезай да добудь.
Думать ли тебе о своЈм горе, о прошлом и будущем, о человечестве и о Боге?
Твоя голова занята суетными расчЈтами, сейчас заслоняющими тебе небо, завтра
— уже не сто’ящими ничего. Ты ненавидишь труд — он твой главный враг. Ты
ненавидишь окружающих — твоих соперников по жизни и смерти.3 Ты исходишь от
напряженной зависти и тревоги, что где-то сейчас за спиною делят тот хлеб,
что мог достаться тебе, где-то за стеною вылавливают из котла ту
картофелину, которая могла попасть в твою миску.
Лагерная жизнь устроена так, что зависть со всех сторон клюет душу,
даже и самую защищенную от неЈ. Зависть распространяется и на сроки и на
самую свободу. Вот в 45-м году мы, Пятьдесят Восьмая, провожаем за ворота
бытовиков (по сталинской амнистии). Что мы испытываем к ним? Радость за них,
что идут домой? Нет, зависть, ибо несправедливо их освобождать, а нас
держать. Вот В. Власов, получивший двадцатку, первые 10 лет сидит спокойно
— ибо кто же не сидит 10 лет? Но в 1947-48 многие начинают освобождаться —
и он завидует, нервничает, изводится: как же он-то получил 20? как обидно
эту вторую десятку сидеть. (Не спрашивал я его, но предполагаю: а стали те
возвращаться в лагерь повторниками, ведь он должен был — успокоиться?). А
вот в 1955-56 годах массово освобождается Пятьдесят Восьмая, а бытовики
остаются в лагере.