Как от
пулемЈта падают среди них — и следующие заступают, и опять идут. ТвЈрдость,
не виданная в XX веке! И как нисколько это не картинно, без декламации. Вот
какая-нибудь тЈтя Дуся Чмиль — круглолицая спокойная совсем неграмотная
старушка. Окликает конвой:
— Чмиль! Статьи!
Она мягко незлобливо отвечает:
— Да что ты, батюшка, спрашиваешь? Там же написано, я всех не помню.
(У неЈ — букет из пунктов 58-й).
— Срок!
Вздыхает тЈтя Дуся. Она не потому так сбивчиво отвечает, чтоб досадить
конвою. Она простодушно задумывается над этим вопросом: срок? Да разве людям
дано знать сроки?..
— Какой срок!.. Пока Бог грехи отпустит — потоль и сидеть буду.
— Дура, ты, дура! — смеется конвой. — Пятнадцать лет тебе, и все
отсидишь, еще может и больше.
Но проходит два с половиной года еЈ срока, никуда она не пишет — и
вдруг бумажка: освободить!
Как не позавидовать этим людям? Разве обстановка к ним благоприятнее?
Едва ли! Известно, что “монашек” только и держали с проститутками и блатными
на штрафных ОЛПах. А между тем, кто из верующих — растлился? Умирали — да,
но — не растлились?
А как объяснить, что некоторые шаткие люди именно в лагере обратились к
вере, укрепились ею и выжили не растленными?
И многие еще, разрозненные и незаметные, переживают свой урочный
поворот и не ошибаются в выборе. Те, кто успевают заметить, что не им одним
худо — но рядом еще хуже, еще тяжелей.
А все, кто под угрозой штрафной зоны и нового срока — отказались стать
стукачами?
Как вообще объяснить Григория Ивановича Григорьева, почвоведа? УчЈный,
добровольно пошел в 1941 году в народное ополчение, дальше известно — плен
под Вязьмою. Весь плен немецкий провЈл в лагере. Дальше известно — посажен
у нас. Десятка. Я познакомился с ним зимою на общих работах в Экибастузе.
Прямота так и светилась из его крупных спокойных глаз, какая-то несгибаемая
прямота. Этот человек никогда не умел духовно гнуться — и в лагере не
согнулся, хотя из десяти лет только два работал по специальности и почти
весь срок не получал посылок. Со всех сторон в него внедряли лагерную
философию, лагерное тление, но он не способился усвоить. В Кемеровских
лагерях (Антибесс) его напорно вербовал опер. Григорьев ответил вполне
откровенно: “Мне противно с вами разговаривать. Найдется у вас много
охотников и без меня.” — “На карачках приползешь, сволочь!” — “Да лучше на
первом суку повешусь.” И послан был на штрафной. Вынес там полгода. — Да
что, он делал ошибки еще более непростительные: попав на
сельхозподкомандировку, он отказался от предложенного (как почвоведу)
бригадирства! — с усердием же полол и косил. Да еще глупей: в Экибастузе на
каменном карьере он отказался быть учЈтчиком — лишь по той причине, что
пришлось бы для работяг приписывать тухту, за которую потом, очнувшись,
будет расплачиваться (да еще будет ли?) вечно-пьяный вольный десятник.