Читатель уже видел, что наши ИТЛ доводили
только и именно до совершенного отчаяния.
Чехов верно сказал: “Углубление в себя — вот что действительно нужно
для исправления”. Но именно углубления в себя больше всего боялись
устроители наших лагерей. Общие бараки, бригады, трудовые коллективы именно
и призваны были рассеять, растерзать это опасное самоуглубление.
Какое ж в наших лагерях исправление! — только порча: усвоение блатной
воровской морали, усвоение жестоких лагерных нравов как общего закона жизни
(“криминогенные места” на языке тюрьмоведов, школа преступности). И. Г.
Писарев, кончающий долгий срок, пишет (1963 год): “Становится тяжело
особенно потому, что выйдешь отсюда неизлечимым нервным уродом, с
непоправимо разрушенным здоровьем от недоедания и повсечасного
подстрекательства. Здесь люди портятся окончательно. Если этот человек до
суда называл и лошадь на “вы”, то теперь на нЈм и пломбу негде ставить. Если
на человека семь лет говорить “свинья” — он и захрюкает… Только первый
год карает преступника, а остальные ожесточают, он прилаживается к условиям,
и всЈ. Своей продолжительностью и жестокостью закон карает больше семью, чем
преступника”.
Вот другое письмо. “Больно и страшно, ничего не видя и ничего не сделав
в жизни, уйти из неЈ, и никому нет дела до тебя, кроме, наверно, матери,
которая не устаЈт ждать всю жизнь”.
А вот поразмышлявший немало Александр Кузьмич К. (пишет в 1963 году):
“Заменили мне расстрел 20-ю годами каторги, но, честное слово, не
считаю это благодеянием… Я испытал на своих коже и костях те “ошибки”,
которые теперь так принято именовать — они ничуть не легче Майданека и
Освенцима. Как отличить грязь от истины? Убийцу от воспитателя? закон от
беззакония? палача от патриота? — если он идЈт вверх, из лейтенанта стал
подполковником, а кокарду на шапке носит очень похожую на ту, которая была
до 17-го года?.. Как мне, выходя после 18-ти лет сидки, разобраться во всЈм
хитросплетении?.. Завидую вам, людям образованным, с умом гибким, кому не
приходится долго ломать голову, как поступить или приспособиться, чего
впрочем и не хочется.”
Замечательно сказано: “и не хочется”! С таким чувством выходя — разве
он растлен?.. Но тогда — исправлен ли он в государственном смысле? Никак
нет. Для государства он просто погублен — ведь вот до чего додумался: от
Освенцима не отличается, и кокарда не отличается.
Того “исправления”, которого хотело бы (?) государство, оно вообще
никогда не достигает в лагерях. “Выпускники” лагеря научаются только
лицемерию — как притвориться исправившимися, и научаются цинизму — к
призывам государства, к законам государства, к обещаниям его.