А если человеку и исправляться не от чего? Если он и вообще не
преступник? Если он посажен за то, что Богу молился, или выражал независимое
мнение, или попал в плен, или за отца, или просто по развЈрстке, — так что’
дадут ему лагеря?
Сахалинский тюремный инспектор сказал Чехову: “Если в конце концов из
ста каторжных выходит 15-20 порядочных, то этим мы обязаны не столько
исправительным мерам, которые употребляем, сколько нашим русским судам,
присылающим на каторгу так много хорошего, надежного элемента”.
Что ж, вот это и будет суждение об Архипелаге, если цифру
безвинно-поступающих поднять, скажем, до 80-ти, — но и не забыть, что в
наших лагерях поднялся также и коэффициент порчи.

Если же говорить не о мясорубке для неугодных миллионов, не о помойной
яме, куда швыряют без жалости к своему народу, — а о серьЈзной
исправительной системе, — то тут возникает сложнейший из вопросов: как
можно по единому уголовному кодексу давать однообразные уподобленные
наказания? Ведь внешне равные наказания для разных людей, более нравственных
и более испорченных, более тонких и более грубых, образованных и
необразованных, суть наказания совершенно неравные (см. Достоевский “Записки
из мЈртвого дома” во многих местах).
Английская мысль это поняла, и у них говорят сейчас (не знаю, насколько
делают), что наказание должно соответствовать не только преступлению, но и
личности каждого преступника.
Например, общая потеря внешней свободы для человека с богатым
внутренним миром менее тяжела, чем для человека малоразвитого, более
живущего телесно. Этот второй “более нуждается во внешних впечатлениях,
инстинкты сильнее тянут его на волю” (Якубович). Первому легче и одиночное
заключение, особенно с книгами. (Ах, как некоторые из нас жаждали такого
заключения вместо лагерного! При тесноте телу — какие открывает оно
просторы уму и душе! Николай Морозов ничем особенным не выдавался ни до
посадки, ни — самое удивительное! — после неЈ. А тюремное углубление дало
ему возможность додуматься до планетарного строения атома, до
разнозаряженных ядра и электронов — за десять лет до Резерфорда! Но н а м
не только не предлагали карандаша, бумаги и книг, а — отбирали последние.)
Второй, может быть, и года не вынесет одиночки, просто истает, сморится. Ему
— кто-нибудь, только бы товарищи! А первому неприятное общение хуже
одиночества. Зато лагерь (где хоть немного кормят) второму гораздо легче,
чем первому. И — барак на 400 человек, где все кричат, несут вздор, играют
в карты и в домино, гогочут и храпят и черезо всЈ это еще долдонит
постоянное радио, рассчитанное на недоумков.