(Лагеря, в которых я сидел,
были наказаны отсутствием радио! — вот спасение-то!)
Таким образом, именно система ИТЛ с обязательным непомерным физическим
трудом и обязательным участием в унизительно-гудящем многолюдьи была более
действенным способом уничтожения интеллигенции, чем тюрьма. Именно
интеллигенцию система эта смаривала быстро и до конца.

1 Еще считает Шаламов признаком угнетения и растления человека в лагере
то, что он “долгие годы живЈт чужой водей, чужим умом”. Но этот признак я
выношу в сноску: во-первых потому, что то же самое можно сказать и о многих
вольных (не считая простора для деятельности в мелочах, которая есть и у
заключЈнных), во-вторых потому, что вынужденно-фаталистический характер,
вырабатываемый в туземце Архипелага его незнанием судьбы и неспособностью
влиять на неЈ — скорее облагораживает его, освобождает от суетных метаний.

2 И как интереснеют люди в тюрьме! Знаю людей уныло скучных с тех пор,
как их выпустили на волю — но в тюрьме оторваться было нельзя от бесед с
ними.

3 П. Якубович: “почти каждый каторжанин не любит каждого”. А ведь там
не было соперничества на выживание.

4 Увы, решил — не опровергнуть… Как бы из упрямства — продолжил
этот спор… 23 февраля 1972 г. в “Лит. газете” отрекся (зачем-то, когда уже
все миновали угрозы): “Проблематика “Колымских рассказов” давно снята
жизнью”. Отречение было напечатано в траурной рамке, и так мы поняли все,
что — умер Шаламов. (Примечание 1972 г.)

5 Впрочем, Пятьдесят Восьмую никогда и не стремились “исправить”, т. е.
второй раз не посадить. Мы уже приводили откровенные высказывания
тюрьмоведов об этом. Пятьдесят Восьмую хотели истребить через труд. А то,
что мы выживали — это уже была наша самодеятельность.

——–
Глава 3. Замордованная воля

Но и когда уже будет написано, прочтено и по’нято всЈ главное об
Архипелаге ГУЛаге, — еще поймут ли: а что’ была наша воля? Что’ была та
страна, которая десятками лет таскала в себе Архипелаг?
Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль
выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать, я всегда знал о ней
(хоть не составляла она и полупроцента моего тела, а Архипелаг в стране
составлял процентов восемь). Но не тем была она ужасна, что давила и смещала
смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и отравляла всЈ
тело.
Так и наша страна постепенно вся была отравлена ядами Архипелага. И
избудет ли их когда-нибудь — Бог весть.
Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили
(недалЈкую, впрочем, и от сегодняшней)? И если мерзость эту не полновесно
показывать, выходит сразу ложь. Оттого и считаю я, что в тридцатые,
сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было.