Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую ночь.
Утром приходит капитан, сверлит меня глазами. Бросает мне китель
(остальное моЈ уже пропили). Негромко и оглядываясь на дверь, задает
странный вопрос:
— Ты откуда меня знаешь?
— Я вас не знаю.
— Но откуда ты знал, что поисками руководит капитан ВоробьЈв? Ты
знаешь, подлец, в какое положение ты меня поставил?
Он — ВоробьЈв! И — капитан! Там, ночью, когда мы выдавали себя за
опергруппу, я назвал капитана ВоробьЈва, пощаженный мной работяга всЈ
тщательно донес. И теперь у капитана неприятности! Если начальник погони
связан с беглецом, чему ж удивляться, что три недели поймать не могут!..
Еще приходит свора офицеров, кричит на меня, спрашивают и о ВоробьЈве.
Говорю, что — случайность.
Опять связали руки проволокой, вынули шнурки из ботинок и днЈм повели
по селу. В оцеплении — человек двадцать автоматчиков. Высыпало всЈ село,
бабы головами качают, ребятишки следом бегут, кричат:
— Бандит! Расстреливать повели!
Мне режет руки проволокой, на каждом шагу спадают ботинки, но я поднял
голову и гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек.
Это вели меня — для демонстрации, на память этим бабам и детворе (еще
двадцать лет там будут легенды рассказывать). В конце села меня толкают в
простой голый кузов грузовика с защепистыми старыми досками. Пять
автоматчиков садятся у кабины, чтоб не спускать с меня глаз.
И вот все километры, которым мы так радовались, все километры,
отдалявшие нас от лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А доро’гой
автомобильной кружной их набралось полтысячи. На руки мне надевают
наручники, они затянуты до предела. Руки — сзади, и лица мне защищать
нечем. Я лежу не как человек, а как чурка. Да так они нас и наказывают.
И дорога испортилась — дождь, дождь, машину бросает на ухабах. От
каждого толчка меня головой, лицом елозит по дну кузова, царапает, вгоняет
занозы. А руки не то, чтоб на помощь лицу, но их самих особенно режет при
толчках, будто отпиливает наручниками кисти. Я пытаюсь на коленях подползти
к борту и сесть, опершись на него спиной. Напрасно! — держаться нечем, и
при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я ползу как попало.
Так иногда подбросит и ударит досками, будто внутренности отскакивают. На
спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок — плохо. Я перекатываюсь
на живот — плохо. Я стараюсь изогнуть шею и так поднять голову, охранить ей
от ударов. Но шея устаЈт, голова опадает и бьЈтся лицом о доски.
И пять конвоиров безучастно смотрят на мои мучения.
Эта поездка войдЈт в их душевное воспитание.
Лейтенант Яковлев, едущий в кабине, на остановках заглядывает в кузов и
скалиться: “Ну, не убежал?” Я прошу дать мне оправиться, он гогочет: “Ну и
оправляйся в штаны, мы не мешаем!” Я прошу снять наручники, он смеЈтся: “Не
попался ты тому парню, под которым зону подлез.