Уже б тебя в живых не было”.
Накануне я радовался, что меня избили, но как-то еще “не по заслугам”.
Но зачем портить кулаки, если всЈ сделает кузов грузовика? Небольного
неизодранного места не осталось на всЈм моЈм теле. Пилит руки. Голова
раскалывается от боли. Лицо разбито, иззанозено всЈ о доски, кожа содрана.5
Мы едем полный день и почти всю ночь.
Когда я перестал бороться с кузовом и совсем уже бесчувственно бился
головой о доски, один конвоир не выдержал — подложил мне мешок под голову,
незаметно ослабил наручники и, наклонясь, шЈпотом сказал: “Ничего, скоро
приедем, потерпи”. (Откуда это сказалось в парне? Кем он был воспитан?
Наверняка можно сказать, что не Максимом Горьким и не политруком своей
роты.)
Экибастуз. Оцепление. “Выходи!” Не могу встать. (Да если бы встал, так
тут бы меня еще пропустили на радостях.) Открыли борт, сволокли на землю.
Собрались и надзиратели — посмотреть, понасмехаться. “Ух ты, агрессор!” —
крикнул кто-то.
Протащили через вахту и в тюрьму. Сунули не в одиночку, а сразу в
камеру — чтобы любители добывать свободу посмотрели на меня.
В камере меня бережно подняли на руки и положили на верхние нары.
Только поесть у них до утренней пайки ничего не было.

А Коля в ту ночь ехал дальше на Омск. От каждой машины, завидев фары,
отбегал с велосипедом в степь и там ложился. Потом в каком-то одиноком дворе
забрался в курятник и насытил свою бегляцкую мечту — трЈм курам свернул
головы, сложил их в мешок. А как остальные раскудахтались — поспешил
дальше.
Та неуверенность, которая зашатала нас после наших больших ошибок,
теперь после моей поимки, еще больше овладела Колей. Неустойчивый,
чувствительный, он бежал уже дальше в отчаянии, плохо соображая, что надо
делать. Он не мог осознать самого простого: что пропажа ружья и велосипеда
конечно уже обнаружена, и они уже не маскируют его, а с утра надо бросить их
как слишком явные; и что в Омск ему надо подойти не с этой стороны и не по
шоссе, а далеко обогнув город, пустырями и задами. Ружье и велосипед надо бы
быстро продать, вот и деньги. Он же просидел полдня в кустах близ Иртыша, но
опять не выдержал до ночи и поехал тропинками вдоль реки. Очень может быть,
что по местному радио уже объявили его приметы, в Сибири с этим не так
стесняются, как в Европейской части.
Подъехал к какому-то домику, вошЈл. Там была старуха и лет тридцати
дочь. И еще там было радио. По удивительному совпадению голос пел:

Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой…

Коля смяк, закапали слезы. “Что у тебя за горе?” — спросили женщины.
От их участия Коля совсем откровенно заплакал. Они приступили утешать. Он
объяснил: “Одинок. Всеми брошен”. — “Так женись, — то ли шутя, то ли
серьезно сказала старуха.