Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с
нами поговорить — как нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами,
когда придЈт политрук в час, назначенный по графику, и проведЈт с ними
беседу — о политическом и моральном лице охраняемых врагов народа. Он
подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны и тяготят
государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он принесЈт под
мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один
вечер дела. Он прочтет оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за которые
мало всех печей Освенцима — и припишет их тому электрику, который чинил
свет на столбе, или тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то
неосторожно хотели заказать тумбочку.
Политрук не собьЈтся, не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам,
что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и
просто за любовь к справедливости. И еще — ни за что вообще.
Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с
человеком, а только через офицера и политрука.
Вся сила этих мальчиков — в их незнании.
Вся сила лагерей — в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек
и ловцах беглецов.
Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира
(Ныроблаг): “Лейтенант Самутин — узкоплечий, долговязый, голова
приплюснутая с висков. Напоминает змею. Белый, почти безбровый. Знаем, что
прежде он самолично расстреливал. Сейчас на политзанятиях читает монотонно:
“Враги народа, которых вы охраняете — это те же фашисты, нечисть. Мы
осуществляем силу и карающий меч Родины и должны быть твЈрдыми. Никаких
сантиментов, никакой жалости”.
И вот так-то формируются мальчики, которые упавшего беглеца стараются
бить ногой непременно в голову. Те, кто у седого старика в наручниках
выбивают ногою хлеб изо рта. Те, кто равнодушно смотрят как бьЈтся
закованный беглец о занозистые доски кузова — ему лицо кровянит, ему голову
разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они — карающий меч Родины, а он,
говорят, — американский полковник.
Уже после смерти Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной вольной
ташкентской клинике. Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает
соседям о своей службе в армии. Их часть охраняла палачей и зверей. Узбек
признался, что конвоиры тоже были не вполне сыты, и их зло брало, что
заключЈнные, как шахтЈры, получают пайку (это за 120%, конечно), немного
лишь меньшую их честной солдатской. И еще их злило, что им, конвоирам,
приходится на вышках мЈрзнуть зимой (правда в тулупах до пят), а враги
народа, войдя в рабочую зону, будто на весь день рассыпаются по обогревалкам
(он и с вышки мог бы видеть, что это не так) и там целый день спят (он
серьЈзно представлял, что государство благодетельствует своих врагов).