Только обманом могла жена накормить его бесчешуйчатой
трефной рыбой. По субботам не мог он не приходить на службу, но старался
здесь ничего не делать. Дома он сурово выполнял все обряды и молился — по
советской неизбежности тайно.
Естественно, что эту историю открыл он мало кому.
А мне она не кажется слишком простой. Просто здесь только одно, с чем
больше всего не принято у нас соглашаться: что глубиннейший ствол нашей
жизни — религиозное сознание, а не партийно-идеологическое.
Как рассудить? По всем законам уголовным, воинским и законам чести, по
законам патриотическим и коммунистическим, этот человек был достоин смерти
или презрения — ведь целый полк погубил он ради спасения своей жизни, не
говоря уже, что в тот момент не хватило ему ненависти к самому страшному
врагу евреев, какой только бывал.
А вот по каким-то еще более высшим законам М-з мог воскликнуть: а все
ваши войны — не по слабоумию ли высших политиков начинаются? разве Гитлер
врезался в Россию не по слабоумию — своему, и Сталина, и Чемберлена? а
теперь вы посылаете на смерть м е н я? да разве в ы меня на свет родили?
Возразят: он (но и все же люди того полка!) должен был заявить это еще
в военкомате, когда на него надевали красивый мундир, а не там, обнимая
дерево. Да логически я не берусь его защищать, логически я должен был бы
ненавидеть его, или презирать, испытывать брезгливость от его рукопожатия.
Но ничего такого я к нему не испытывал! Потому ли, что я был не из того
полка и не ощутил той обстановки? Или догадываюсь, что судьба того полка
должна была зависеть и еще от сотни причин? Или потому, что никогда не видел
М-за в надменности, а только поверженным? Ежедневно мы обменивались
искренним крепким рукопожатием — и ни разу я не ощутил в том зазорного.
Как только ни изогнЈтся единый человек за жизнь! И каким новым для себя
и для других! И одного из этих — совсем разных — мы по приказу, по закону,
по порыву, по ослеплению готовно и радостно побиваем камнями.
Но если камень — вываливается из твоей руки?.. Но если сам окажешься в
глубокой беде — и возникает в тебе новый взгляд. На вину. На виновного. На
н е г о и на себя.
В толщине этой книги уже много было высказано прощений. И возражают мне
удивлЈнно и негодующе: где же предел? Не всех же прощать!
А я — и не всех. Я только — павших. Пока возвышается идол на
командной своей высоте и с властительной укладкою лба бесчувственно и
самодовольно коверкает наши жизни — дайте мне камень потяжелее! а ну,
перехватим бревно вдесятером да шибанЈм-ка его!
Но как только он сверзился, упал, и от зе’много удара первая бороздка
сознания прошла по его лицу — отведите ваши камни!
Он сам возвращается в человечество.
Не лишите его этого божественного пути.