Сильно редели и сокращались штаты!
Мягчело обращение. Святая отметка переставала быть столь святой. “Кто до
обеда не пришЈл — ладно, в следующий раз!” То одной, то другой нации
возвращали какие-то права. Свободен стал проезд по району, свободнее —
поездка в другую область. ВсЈ гуще шли слухи: “домой отпустят, домой!” И
верно, вот отпустили туркменов (ссылка за плен). Вот — курдов. Стали
продаваться дома, дрогнула цена на них.
Отпустили и нескольких стариков, административно-ссыльных: где-то там в
Москве хлопотали за них, и вот — реабилитированы. Волнение простЈгивало,
жарко мутило ссыльных: неужели и мы стронемся? Неужели и м ы…?
Смешно! Как будто способен подобреть этот р е ж и м. Уж не верить, так
не верить научил меня лагерь! Да мне и верить-то не было особой нужды: там,
в большой метрополии, у меня не было ни родных, ни близких. А здесь, в
ссылке, я испытывал почти счастье. Ну просто, никогда я, кажется, так хорошо
не жил.
Правда, первый ссыльный год душила меня смертельная болезнь, как бы
союзница тюремщиков. И целый год никто в Кок-Тереке не мог даже определить,
что за болезнь. Еле держась, я вЈл уроки; уже мало спал и плохо ел. ВсЈ
написанное прежде в лагере и держимое в памяти, и еще ссыльное новое
пришлось мне записать наскоро и зарыть в землю. (Эту ночь перед отъездом в
Ташкент, последнюю ночь 53-го года, хорошо помню: на том и казалась
оконченной вся жизнь моя и вся моя литература. Маловато было.)
Однако — свалилась болезнь. И начались два года моей действительно
Прекрасной Ссылки, только тем томительной, той жертвой омраченной, что я не
смел жениться: не было такой женщины, кому я мог бы доверить своЈ
одиночество, своЈ писание, свои тайники. Но все дни жил я в
постоянно-блаженном, приподнятом состоянии, никакой несвободы не замечая. В
школе я имел столько уроков, сколько хотел, в обе смены — и постоянное
счастье пробирало меня от этих уроков, ни один не утомлял, не был нуден. И
каждый день оставался часик для писания — и часик этот не требовал никакой
душевной настройки: едва сел, и строчки рвутся из-под пера. А воскресенья,
когда не гнали на колхозную свЈклу, я писал насквозь — целые воскресенья!
Начал я там и роман (через 10 лет арестованный), и еще надолго вперЈд
хватало мне писать. А печатать меня всЈ равно будут только после смерти.
Появились деньги — и вот я купил себе отдельный глинобитный домик,
заказал крепкий стол для писания, а спал — всЈ так же на ящиках холостых.
Еще я купил приЈмник с короткими волнами, вечерами занавешивал окна, льнул
ухом к самому шЈлку и сквозь водопады глушения вылавливал запретную нам,
желанную информацию и по связи мысли восстанавливал недослышанное.