Очень уж измучила нас брехня за десятилетия, истосковались мы по
каждому клочку даже разорванной истины! — а так-то не стоила эта работа
потерянного времени: нас, взращенцев Архипелага, инфантильный Запад уже не
мог обогатить ни мудростью, ни стойкостью.
Домик мой стоял на самом восточном краю посЈлка. За калиткою был —
арык, и степь, и каждое утро восход. Стоило венуть ветерку из степи — и
лЈгкие не могли им надышаться. В сумерки и по ночам, чЈрным и лунным, я
одиноко расхаживал там и обалдело дышал. Ближе ста метров не было ко мне
жилья ни слева, ни справа ни сзади.
Я вполне смирился, что буду жить здесь, ну, если и не “вечно”, то по
крайней мере лет двадцать (я не верил в наступление общей свободы раньше —
и ошибся не много). Я уже никуда как будто и не хотел (хоть и замирало
сердце над картой Средней России). Весь мир я ощущал не как внешний, не как
манящий, а как прожитый, весь внутри меня, и вся задача оставалась —
описывать его. Я был полон.
Друг Радищева Кутузов писал ему в ссылку: “Горько мне, друг мой,
сказать тебе, но… твоЈ положение имеет свои выгоды. Отделен от всех
человеков, отчуждЈн от всех ослепляющих нас предметов — тем удачнее имеешь
ты странствовать… в самом тебе; с хладнокровием можешь ты взирать на
самого тебя и, следовательно, с меньшим пристрастием будешь судить о вещах,
на которые ты прежде глядел сквозь покрывало честолюбия и мирских сует.
Может быть многое представится тебе в совершенно новом виде”.
Именно так. И дорожа этой очищенной точкой зрения, я вполне осознанно
дорожил своею ссылкой.
А она — всЈ больше шевелилась и волновалась. Комендатура стала просто
ласковая и еще сокращалась. За побег полагалось уже только 5 лет лагерей —
да и того не давали. Одна, другая, третья нация переставала отмечаться,
потом получала права уезжать. Тревога радости и надежды подЈргивала наш
ссыльный покой.
Вдруг совсем негаданно-нежданно подползла еще одна амнистия —
“аденауэровская”, сентября 1955 года. Перед тем Аденауэр приезжал в Москву и
выговорил у Хрущева освобождение всех немцев. Никита велел их отпустить, но
тут хватились, что несуразица получается: немцев-то отпустили, а их русских
подручных держат с двадцатилетними сроками. Но так как это были всЈ полицаи,
да старосты, да власовцы, то публично носиться с этой амнистией тоже не
хотелось. Да просто по общему закону нашей информации: о ничтожном —
трезвонить, о важном — вкрадчиво. И вот крупнейшая изо всех политических
амнистий после Октября была дарована в “никакой” день, 9 сентября, без
праздника, напечатана в единственной газете “Известия”, и то на внутренней
странице, и не сопровождалась ни единым комментарием, ни единой статьей.
Ну, как не заволноваться? Прочел я: “Об амнистии лиц, сотрудничавших с
немцами”.