Как же так, а мне? Выходит, ко мне не относится: ведь я безвылазно
служил в Красной армии. Ну и шут с вами, еще спокойней. Тут и друг мой, Л.
З. Копелев, написал из Москвы: тряся этой амнистией, он в московской милиции
выговорил себе временную прописку. Но вскоре его вызвали: “Вы что же нам
шарики вкручиваете? Ведь вы с немцами не сотрудничали?” — “Нет”. —
“Значит, в Советской армии служили?” — “Да”. — “Так в 24 часа чтоб ноги
вашей в Москве не было!” Он, конечно, остался, и: “ох, жутковато после
десяти вечера, каждый звонок в квартиру — ну, за мной!”
И я радовался: а мне-то как хорошо! Спрятал рукописи (каждый вечер я их
прятал) — и сплю как ангел.
Из своей чистой пустыни я воображал кишащую, суетную, тщеславную
столицу — и совсем меня туда не тянуло.
А московские друзья настаивали: “Что ты придумал там сидеть?.. Требуй
пересмотра дела! Теперь пересматривают!”
Зачем?.. Здесь я мог битый час рассматривать, как муравьи, просверлив
дырочку в саманном основании моего дома, без бригадиров, без надзирателей и
начальников лагпунктов вереницею носят свои грузы — шелуху от семечек
уносят на зимний запас. Вдруг в какое-то утро они не появляются, хотя
насыпана перед домом шелуха. Оказывается, это они задолго предугадали, это
они знают, что сегодня будет дождь, хотя весЈлое солнечное небо не говорит
об этом. А после дождя еще тучи черны и густы, а они уже вылезли и работают:
они верно знают, что дождя не будет.
Здесь, в моей ссыльной тишине, мне так неоспоримо виделся истинный ход
пушкинской жизни: первое счастье — ссылка на юг, второе и высшее — ссылка
в Михайловское. И там-то надо было ему жить и жить, никуда не рваться. Какой
рок тянул его в Петербург? Какой рок толкал его жениться?..
Однако, трудно человеческому сердцу остаться на пути разума. Трудно
щепочке не плыть туда, куда льЈт вся вода.
Начался XX съезд. О речи Хрущева мы долго ничего не знали (когда и
начали читать еЈ в Кок-Тереке, то от ссыльных тайно, а мы узнавали от
Би-Би-Си). Но и в открытой простой газете довольно было мне слов Микояна:
“это — первый ленинский съезд” за сколько-то там лет. Я понял, что враг мой
Сталин пал, а я, значит, подымаюсь.
И я — написал ходатайство о пересмотре. А тут весною стали ссылку
снимать со всей Пятьдесят Восьмой.
И, слабый, покинул я свою прозрачную ссылку. И поехал в мутный мир.

Что’ чувствует бывший зэк, переезжая с востока на запад Волгу, и потом
целый день в гремящем поезде по русским перелескам — не входит в эту главу.

Летом в Москве я позвонил в прокуратуру — ка’к там моя жалоба.
Попросили перезвонить — и дружелюбный простецкий голос следователя
пригласил меня зайти на Лубянку потолковать. В знаменитом бюро пропусков на
Кузнецком Мосту мне велели ждать.