Так и подозревая, что чьи-то глаза уже
следят за мной, уже изучают моЈ лицо, я, внутренне напряжЈнный, внешне
принял добродушное усталое выражение и якобы наблюдал за ребЈнком, совсем не
забавно играющим посреди приЈмной. Так и было! — мой новый следователь
стоял в гражданском и следил за мной! Достаточно убедясь, что я — не
раскалЈнный враг, он подошЈл и с большой приятностью повЈл меня на Большую
Лубянку. Уже по дороге он сокрушался, как исковеркали (кто??) мне жизнь,
лишили жены, детей. Но душно-электрические коридоры Лубянки были всЈ те же,
где водили меня обритого, голодного, бессонного, без пуговиц, руки назад. —
“Да что ж это за зверь вам такой попался, следователь Езепов? Помню, был
такой, его теперь разжаловали”. (Наверно, сидит в соседней комнате и бранит
моего…) “Я вот служил в морской контрразведке СМЕРШ, у нас таких не
бывало!” (От вас Рюмин вышел. У вас был Левшик, Либин.) Но я простодушно ему
киваю: да, конечно. Он даже смеется над моими остротами 44-го года о
Сталине: “Это вы точно заметили!” Он хвалит мои фронтовые рассказы, вшитые в
дело как обличительный материал: “В них же ничего антисоветского нет! Хотите
— возьмите их, попробуйте напечатать”. Но голосом больным, почти
предсмертным, я отказываюсь: “Что вы, я давно забыл о литературе. Если я еще
проживу несколько лет — мечтаю заняться физикой”. (Цвет времени! Вот та’к
будем теперь с вами играть).
Не плачь битый, плачь небитый! Хоть что-то должна была дать нам тюрьма.
Хоть умение держаться перед ЧКГБ.

1 Цитирую по Плеханову “История русской общественной мысли”, М., 1919,
т. I, ч. 2, гл. 9.

——–
Глава 7. Зэки на воле

В этой книге была глава “Арест”. Нужна ли теперь глава —
“Освобождение”?
Ведь из тех, над кем когда-то грянул арест (будем говорить только о
Пятьдесят Восьмой), вряд ли пятая часть, еще хорошо, если восьмая, отведала
это “освобождение”.
И потом — освобождение! — кто ж этого не знает? Это столько описано в
мировой литературе, это столько показано в кино: отворите мне темницу,
солнечный день, ликующая толпа, объятия родственников.
Но — проклято “освобождение” под безрадостным небом Архипелага, и
только еще хмурей станет небо над тобою на воле. Только растянутостью своей,
неторопливостью (теперь куда спешить закону?), как удлинЈнным хвостом букв,
отличается освобождение от молнии ареста. А в остальном освобождение —
такой же арест, такой же казнящий переход из состояния в состояние, такой же
разламывающий всю грудь твою, весь строй твоей жизни, твоих понятий — и
ничего не обещающий взамен.
Если арест — удар мороза по жидкости, то освобождение — робкое
оттаивание между двумя морозами. Между двумя арестами.
Потому что в этой стране за каждым освобождением где-то должен
следовать арест.