.. Мы ощущаем — так…)
В Луге Столярова хотела устроиться вязальщицей перчаток — да не для
трудящихся даже, а для военнопленных немцев! — но не только еЈ не приняли,
а еще начальник при всех срамил: “Хотела пролезть в нашу организацию! Знаем
мы их тонкие приЈмы! Читали Шейнина!” (О, этот жирный Шейнин! — ведь не
подавится!)
Круг порочный: на работу не принимают без прописки, а не прописывают
без работы. А работы нет — и хлебной карточки нет. Не знали бывшие зэки
порядка, что МВД обязано их трудоустраивать. Да кто и знал — тот обратиться
боялся: не посадили бы…
Находишься по воле — наплачешься вдоволе.
В ростовском университете, когда я еще был студентом, странный был
такой профессор Н. А. Трифонов — постоянно вобранная в плечи голова,
постоянная напряжЈнность, пугливость, в коридоре его не окликни. Потом-то
узнали мы: он уже посидел, — и каждый оклик в коридоре мог ему быть от
оперативников.
А в ростовском мединституте после войны один освободившийся врач,
считая свою вторую посадку неизбежной, не стал ждать, покончил с собой. И
тот, кто уже отведал лагерей, кто знает их — вполне может так выбрать. Не
тяжелей.
Несчастны те, кто освободился слишком рано! Авениру Борисову выпало —
в 1946 году. Приехал он не в какой-то город большой, а в свой родной
посЈлок. Все его старые приятели, однокашники, старались не встретиться с
ним на улице, не остановиться (а ведь это — недавние бесстрашные
фронтовики!), если же никак было не обминуть разговора, то изыскивали
уклончивые слова и бочком отходили. Никто не спросил его — как он прожил
эти годы (хотя, ведь, кажется, мы знаем об Архипелаге меньше, чем о
Центральной Африке!) (Поймут ли когда-нибудь потомки дрессированность нашей
воли!) — Но вот один старый друг студенческих лет пригласил его всЈ-таки
вечерком, когда стемнело, к чаю. Как сдружливо! как тепло! Ведь для оттаяния
— для него и нужна скрытая теплота! Авенир попросил посмотреть старые фото,
друг достал ему альбомы. Друг сам забыл — и удивился, что Авенир вдруг
поднялся и ушЈл, не дождавшись самовара. А что было Авениру, если увидел он
на всех фотографиях своЈ лицо замазанным чернилами?!1
Авенир потом приподнялся — он стал директором детдома. У него росли
сироты фронтовиков, и они плакали от обиды, когда дети состоятельных
родителей звали их директора “тюремЩиком”. (У нас ведь и разъяснить некому:
тюремЩиками скорей были их родители, а Авенир уж тогда тюремНиком. Никогда
не мог бы русский народ в прошлом веке так потерять чувство своего языка!)
А Картель в 1943 году, хотя и по 58-й, был из лагеря сактирован с
туберкулЈзом лЈгких. Паспорт — волчий, ни в одном городе жить нельзя, и
работы получить нельзя, медленная смерть — и все оттолкнулись.