Гигант ЧульпенЈв, за 7 лет лесоповала не
имевший ни одного насморка, на воле разболелся многими болезнями. — Г. А.
Сорокин “после реабилитации неуклонно терял то душевное здоровье, которому
завидовали мои лагерные товарищи. Пошли неврозы, психозы…” — Игорь
Каминов: “На свободе я ослаб и опустился, и кажется, что на свободе мне
тяжелей намного”.
Как давно говорилось: в чЈрный день перемогусь, в красный сопьюсь. У
кого все зубы выпали за один год. Тот — стариком стал сразу. Тот — едва
домой добрался, ослаб, сгорел и умер.
А другие — только с освобождения и воспряли. Только тут-то помолодели
и расправились. (Я, например, и сейчас еще выгляжу моложе, чем на своей
первой ссыльной фотокарточке.) Вдруг выясняется: да ведь как же л е г к о
жить на воле! Там, на Архипелаге, совсем другая сила тяжести, там свои ноги
тяжелы как у слона, здесь перебирают как воробьиные. ВсЈ, что кажется
вольняшкам неразрешимо-мучительным, мы разрешаем, единожды щЈлкнув языком.
Ведь у нас какая бодрая мерка: “было хуже!” Было хуже, а значит, сейчас
совсем легко. И никак не приедается нам повторять: было хуже! было хуже!
Но еще определЈннее прочерчивает новую судьбу человека тот
д у ш е в н ы й перелом, который испытан им при освобождении. Этот перелом
бывает разный очень. Ты только на пороге лагерной вахты начинаешь ощущать,
что каторгу-родину покидаешь за плечами. Ты родился духовно здесь, и
сокровенная часть души твоей останется здесь навсегда, — а ноги плетут
куда-то в безгласное безотзывное пространство воли.
Выявляются человеческие характеры в лагере — но выявляются ж и при
освобождении! Вот как расставалась с Особлагом в 1951-м Вера Алексеевна
Корнеева, которую мы уже в этой книге встречали: “Закрылись за мной
пятиметровые ворота, и я сама себе не поверила, что, выходя на волю, плачу.
О чЈм?.. А такое чувство, будто сердце оторвала от самого дорогого и
любимого, от товарищей по несчастью. Закрылись ворота — и всЈ кончено.
Никогда я этих людей не увижу, не получу от них никакой весточки. Точно на
тот свет ушла…”
На тот свет!… Освобождение как вид смерти. Разве мы освободились? —
мы умерли для какой-то совсем новой загробной жизни. Немного призрачной. Где
осторожно нащупываем предметы, стараясь их опознать.
Освобождение на этот свет мыслилось ведь не таким. Оно рисовалось нам
по пушкинскому варианту: “И братья меч вам отдадут”. Но такое счастье
суждено редким арестантским поколениям.
А это было — украденное освобождение, не подлинное. И кто чувствовал
так — тот с кусочком этой ворованной свободы спешил бежать в одиночество.
Еще в лагере “почти каждый из нас, мои близкие товарищи и я, думали, что
если Бог приведЈт выйти на свободу живым, то будем жить не в городах и даже
не в сЈлах, а где-нибудь в лесной глуши.