Г. Вендельштейн: “Обычно стараешься не вспоминать, защитная
реакция”. Пронман: “Честно скажу: видеться с бывшими лагерниками не хотел,
чтобы не вспоминать”. С. А. Лесовик: “Вернувшись из лагеря, старалась не
вспоминать прошлого. И, знаете, почти удалось!” (до повести “Один день”). С.
А. Бондарин (мне давно известно, что в 1945 году он сидел в той же лубянской
камере передо мною; я берусь ему назвать не только наших сокамерников, но и
с кем он сидел до нашей камеры, кого я отнюдь не знал никогда, — и получаю
в ответ): “А я постарался всех забыть, с кем там сидел”. (После этого я ему,
конечно, даже не отвечаю.)
Мне понятно, когда старых лагерных знакомств избегают ортодоксы: им
надоело лаяться одному против ста, слишком тяжелы воспоминания. Да и вообще
— зачем им эта нечистая, не идейная публика? Да какие ж они
благонамеренные, если им не забыть, не простить, не вернуться в прежнее
состояние? Ведь об этом же и слали они четырежды в год челобитья: верните
меня! верните меня! я был хороший и буду хороший!4 В чЈм для них возврат?
Прежде всего в восстановлении партийной книжечки. Формуляров. Стажа. Заслуг.

И повеет теплом партбилета
Над оправданной головой.

А лагерный опыт — это та зараза, от которой надо поскорее отлипнуть.
Разве в лагерном опыте, если даже встряхнуть его и промыть — найдЈтся хоть
одна крупинка благородного металла?
Вот старый ленинградский большевик Васильев. Отсидел две десятки
(всякий раз еще имея и пять намордника). Получил республиканскую
персональную пенсию. “Вполне обеспечен. Славлю свою партию и свой народ”.
(Это замечательно! Ведь только Бога славил так Иов библейский: за язвы, за
мор, за голод, за смерти, за унижения — слава Тебе, слава Тебе!) Но не
бездельник этот Васильев, не потребитель просто: “состою в комиссии по
борьбе с тунеядцами”. То есть, кропает по мере старческих сил одно из
главных беззаконий сегодняшнего дня! Вот это и есть — лицо Благомысла!..
Понятно и почему стукачи не желают воспоминаний и встреч: боятся
упрЈков и разоблачений.
Но у остальных? Не слишком ли это глубокое рабство? Добровольный зарок,
чтоб не попасть второй раз? “Забыть, как сон, забыть, забыть видения
проклятого лагерного прошлого,” — сжимает виски кулаками Настенька В.,
попавшая в тюрьму не как-нибудь, а с огнестрельной раной. Почему
филолог-классик А. Д., по роду занятий своих умственно взвешивающий сцены
древней истории, — почему и он велит себе “всЈ забыть”? Что ж поймЈт он
тогда во всей человеческой истории?
Евгения Д., рассказывая мне в 1965 году о своей посадке на Лубянку в
1921-м, еще до замужества, добавила: “А мужу покойному я про это так и не
рассказывала, забыла”.