Призна’ем, что террористы были достойными партнЈрами столыпинских
полевых судов.
Несравнимость столыпинского и сталинского времени для нас остаЈтся та,
что при нас азиатчина была односторонней: рубили голову всего лишь за вздох
груди и даже меньше, чем вздох.15
“Ничего нет ужаснее”, — воскликнул Толстой? А между тем это так легко
представить — ужаснее. Ужасней, это когда казни не от поры до поры в
каком-то всем известном городе, но всюду и каждый день, и не по двадцать, а
по двести, в газетах же об этом ничего не пишут ни крупно, ни мелко, а
пишут, что “жить стало лучше, жить стало веселей”.
Разбили рыло — говорят: так и было.
Нет, не было так! Далеко еще не так, хотя русское государство уже тогда
считалось самым угнетательским в Европе.
Двадцатые и тридцатые годы нашего века углубили человеческое
представление о возможных степенях сжатия. Тот земной прах, та твердь
земная, которая казалась нашим предкам уже предельно сжатой, теперь
объяснены физиками как дырявое решето. Дробинка, лежащая посреди пустой
стометровки, вот модель атома. Открыли чудовищную “ядерную упаковку” —
согнать эти дробинки-ядра вместе, со всех пустых стометровок. НапЈрсток
такой упаковки весит столько, сколько наш земной паровоз. Но и эта упаковка
еще слишком похожа на пух: из-за протонов нельзя спрессовать ядра как
следует. А вот если спрессовать одни нейтроны, то почтовая марка из такой
“нейтронной упаковки” будет весить 5 миллионов тонн!
Вот т а к, совсем даже не опираясь на успехи физики, сжимали и нас!
Устами Сталина раз навсегда призвали страну отрешится от благодушия! А
“благодушие” Даль называет: “доброту души, любовное свойство еЈ, милосердие,
расположение к общему благу”. Вот от чего нас призвали отречься, и мы
отреклись поспешно — от расположения к общему благу! Нам довольно стало
нашей собственной кормушки.
Русское общественное мнение к началу века составляло дивную силу,
составляло воздух свободы. Царизм был разбит не тогда, когда гнали Колчака,
не тогда, когда бушевал февральский Петроград — гораздо раньше! Он уже был
бесповоротно низвержен тогда, когда в русской литературе установилось, что
вывести образ жандарма или городового хотя бы с долей симпатии — есть
черносотенное подхалимство. Когда не только пожать им руку, не только быть с
ними знакомыми, не только кивнуть им на улице, но даже рукавом коснуться на
тротуаре казался уже позор!
А у нас сейчас палачи, ставшие безработными, да и по спецназначению, —
руководят… художественной литературой и культурой. Они велят воспевать их
— как легендарных героев. И это называется у нас почему-то патриотизмом!
Общественное мнение! Я не знаю, как определяют его социологи, но мне
ясно, что оно может составиться только из взаимно-влиящих индивидуальных
мнений, выражаемых свободно и совершенно независимо от мнения
правительственного или партийного.