Сперва были робость и колебания: верно ли? выдержу ли?
Неприспособленным головным существам, нам ведь и на равной работе —
трудней, чем однобригадникам. Но именно с того дня, когда я сознательно
опустился на дно и ощутил его прочно под ногами — это общее, твердое,
кремнистое дно, — начались самые важные годы моей жизни, придавшие
окончательные черты характеру. Теперь как бы уже не изменялась вверх и вниз
моя жизнь, я верен взглядам и привычкам, выработанным там.
А очищенная от мути голова мне нужна была для того, что я уже два года
как писал поэму. Очень она вознаграждала меня, помогая не замечать, что
делали с моим телом. Иногда в понуренной колонне, под окрики автоматчиков, я
испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по
воздуху — скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие
минуты я был и свободен и счастлив.1
Но как же писать в Особом лагере? Короленко рассказывает, что он писал
и в тюрьме, однако — что’ там были за порядки! Писал карандашом (а почему
не отобрали, переламывая рубчики одежды?), пронесЈнном в курчавых волосах
(да почему ж не стригли наголо?), писал в шуме (сказать спасибо, что было
где присесть и ноги вытянуть!). Да еще настолько было льготно, что рукописи
эти он мог сохранить и на волю переслать (вот это больше всего непонятно
нашему современнику!)
У нас так не попишешь, даже и в лагерях! (Даже заготовки фамилий для
будущего романа были очень опасны — списки организации? я записывал лишь
корневую основу их в виде существительного или превращая в прилагательное.)
Память — это единственная заначка, где можно держать написанное, где можно
проносить его сквозь обыски и этапы. Поначалу я мало верил в возможности
памяти и потому решил писать стихами. Это было, конечно, насилие над жанром.
Позже я обнаружил, что и проза неплохо утолакивается в тайные глубины того,
что мы носим в голове. ОсвобождЈнная от тяжести суетливых ненужных знаний,
память арестанта поражает емкостью и может всЈ расширяться. Мы мало верим в
нашу память!
Но прежде чем что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге.
Карандаш и чистую бумагу в лагере иметь можно, но нельзя иметь написанного
(если это — не поэма о Сталине).2 И если ты не придуряешься в санчасти и не
прихлебатель КВЧ, ты утром и вечером должен пройти обыск на вахте. Я решил
писать маленькими кусочками по 12-20 строк, отделав — заучивать и сжигать.
Я твердо положил не доверять простому разрыву бумаги.
В тюрьмах же всЈ слагание и шлифовку стиха приходилось делать в уме.
Затем я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда —
десять единиц и десять десятков, и, внутренне произнося стихи, с каждой
строкой перемещал одну спичку в сторону. Переместив десять единиц, я
перемещал один десяток.