За зону мы
тогда не выходили, и, значит, не было над нами ежедневных личных обысков.
Уже был “Каменщику” день третий, я в темноте перед самой проверкой вышел
повторить его в последний раз, чтобы потом сразу сжечь. Я искал тишины и
одиночества, поэтому ближе к зоне, и думать забыл, что это — недалеко от
того места, где недавно ушЈл под проволоку Тенно. А надзиратель, видимо,
таился в засаде, он сразу взял меня за шиворот и в темноте повел в БУР.
Пользуясь темнотой, я осторожно скомкал своего “Каменщика” и за спиной
наугад бросил его. Задувал ветерок, и надзиратель не услышал комканья и
шелеста бумаги.
А что у меня лежит еще кусок поэмы — я совсем забыл. В БУРе меня
обыскали и нашли, на счастье почти не криминальный, фронтовой кусок (из
“Прусских ночей”).
Начальник смены, вполне грамотный старший сержант, прочЈл.
— Что это?
— Твардовский! — твердо ответил я. — Василий ТЈркин.
(Так в первый раз пересеклись наши пути с Твардовским!)
— Твардо-овский! — с уважением кивнул сержант. — А тебе зачем?
— Так книг же нет. Вот вспомню, почитаю иногда.
Отобрали у меня оружие — половину бритвенного лезвия, а поэму отдали,
и отпустили бы, и я бы еще сбегал найти “Каменщика”. Но за это время
проверка уже прошла, и нельзя было ходить по зоне — надзиратель сам отвЈл
меня в барак и запер там.
Плохо я спал эту ночь. Снаружи разыгрался ураганный ветер. Куда могло
отнести теперь комочек моего “Каменщика”? Несмотря на все прочерки, смысл
стихотворения оставался явным. И по тексту ясно было, что автор — в
бригаде, кладущей БУР. А уж среди западных украинцев найти меня было
нетрудно.
И так всЈ моЈ многолетнее писанье — уже сделанное, а пуще задуманное
— всЈ металось где-то по зоне или по степи беспомощным бумажным комочком. А
я — молился. Когда нам плохо — мы ведь не стыдимся Бога. Мы стыдимся Его,
когда нам хорошо.
Утром по подъему, в пять часов, захлебываясь от ветра, я пошЈл на то
место. Даже мелкие камешки взметал ветер и бросал в лицо. Впустую было и
искать! От того места ветер дул в сторону штабного барака, потом режимки
(где тоже часто снуют надзиратели и много переплетенной проволоки), потом за
зону — на улицу поселка. Час до рассвета я бродил нагнувшись, всЈ зря. И
уже исчаялся. А когда рассвело — комочек забелел мне в трЈх шагах от места,
где я его бросил! — ветром покатило его вбок и застромило между лежащим
досками.
Я до сих пор считаю это чудом.
Так я писал. Зимой — в обогревалке, весной и летом — на лесах, на
само’й каменной кладке: в промежутке между двумя носилками раствора клал
бумажку на кирпичи и огрызком карандаша (таясь от соседей) записывал
строчки, набежавшие, пока я вышлЈпывал прошлые носилки.