Он декламирует, дрожа, озираясь мутно:

Як гляну — шо менi сдаЈться? —
Жандармы бьють — и кровь там льЈтся,
И трупов сгрудилось богацько,
И сын убитый — там, дэ батько!

Это он — украинцам, которых в зале половина! Недавно привезЈнным из
кипящих областей — это им как солью на свежую рану! Они взывали! Уже к
Кишкину на сцену кинулся надзиратель. Но трагическое лицо Кишкина вдруг
растворилось в клоунскую улыбку. Уже по-русски, он крикнул:
— Это я когда в четвЈртом классе был, мы про Девятое Января
стихотворение учили!
И убежал со сцены, ковыляя смешно.
А Женя Никишин был простой приятный компанейский парень с открытым
веснущатым лицом. (Таких ребят много было прежде в деревне, до еЈ разгрома.
Сейчас там преобладают выражения недоброжелательные.) У Жени был небольшой
голос, он охотно пел для друзей в секции барака и со сцены тоже.
И вот однажды было объявлено:
— “ЖЈнушка-жена”! Музыка Мокроусова, слова Исаковского. Исполняет Женя
Никишин в сопровождении гитары.
От гитары потекла простая печальная мелодия. А Женя перед большим залом
запел интимно, выказывая еще недоочерствленную, недовыхоложенную нашу
теплоту:

ЖЈнушка-жена!
Только ты одна,
Только ты одна в душе моей!

Только ты одна! Померк длинный бездарный лозунг над сценой о
производственном плане. В сизоватой мгле зала пригасли годы лагеря —
долгие, прожитые, долгие оставшиеся. Только ты одна! Не мнимая вина перед
властью, не счЈты с нею. И не волчьи наши заботы… Только ты одна!..

Милая моя,
Где бы ни был я —
Всех ты мне дороже и родней!

Песня была о нескончаемой разлуке. О безвестности. О потерянности. Как
это подходило! Но ничего прямо о тюрьме. И всЈ это можно было отнести и к
долгой войне.
И мне, подпольному поэту, отказало чутьЈ: я не понял тогда, что со
сцены звучать стихи еще одного подпольного поэта (да сколько ж их?!), но
более гибкого, чем я, более приспособленного к гласности.
А что ж с него? — ноты требовать в лагере, проверять Исаковского и
Мокроусова? Сказал, наверно, что помнит на память.
В сизой мгле сидели и стояли человек тысячи две. Они были неподвижны и
неслышны, как бы их не было. Отвердевшие, жестокие, каменные — схвачены
были за сердце. СлЈзы, оказывается, еще пробивались, еще знали путь.

ЖЈнушка-жена!
Только ты одна!
Только ты одна в душе моей!..