(Давно уж я, кажется, вырос из рабских недомерков, уже
не сжимается сердце, что выдернут: “Теперь своё отношение
пусть выскажет т. Солженицын…”, – уж распрямился, уж за
язык меня не потянешь. А впрочем, глупое положение: ведь
предложат голосовать за суровое осуждение Кузнецова? А что
надо – одобрять?)
…А вот в Московской организации на высоком, на хорошем
уровне прошло собрание. Были высказаны деловые обвинения
против Лидии Чуковской, Льва Копелева, Булата Окуджавы…
(Не избежать – за них придётся заступаться. Но мельком
ещё рабская мысль: а может промолчать? ведь не Москва,
Рязань, здесь кому какое… И если б не близкие друзья, если
бы просто либеральные писатели – пожалуй бы и пригнулся,
пронеси спокойней. Но про этих твердо решил: скажу! вот
повод и “за резолюцию в целом” не голосовать!)
Мягко этак Таурин стелет, печально, и как о незначащем:
– Ну… кое-что говорили и о вашем члене, о товарище
Солженицыне.
Всё. Доклад кончен. “Кое-что”. Очевидно – несерьёзное.
Кто возьмёт слово? Матушкин. Слезает с подоконника
старик, жмется. Дают ему 10 минут регламента. Я (предвидя,
что и мне понадобится): – “Давайте больше, чего там!” Все
(предвидя, что и мне понадобится): Нет, десять, десять!
Походя, с медленным разворотом, начинает Матушкин
нападать на меня. (Текст известен.) Я строчу, строчу, а сам
удивляюсь: как же они решились? почти уверен я был, что не
решатся, и обнаглел в своей безнаказанности. Да нет, ясно
вижу: им же это невыгодно, на свою они голову, зачем? Отняла
им злоба ум.
Один за другим, без задержки, выступают братья-писатели:
и обходительный Баранов, и простак Левченко, и чистая душа
Родин, и тревожный лохматый Маркин. Маркин так явно
колеблется даже в своём выступлении: “Не хочу я участвовать
в этом маятнике – сейчас мы А. И. исключаем, потом
принимать, потом опять исключать, опять принимать…” – и
голосует за исключение. (Его б совсем немного поддержать,
раньше мне выступить бы, что ли, – да вот как сошлось:
добивался он два года комнаты – и завтра обещают ему ордер
выписать. И Левченко сколько лет без квартиры. И Родин
который год просится в Рязань – тоже не дают. И опыт
показывает: так – крепче.)
Я:
– Разрешите вопрос задать.
Не дают: нет! нельзя.
Я:
– Стенографистки нет. Протокола не будет!
Ничего, им не надо!
Что-то разговорился этот брюхатый, победительный как
Наполеон, я ему:
– Простите, кто вы такой, что здесь, на собрании
писателей…
Он даже хохочет от изумления:
– Как – кто? Ха-ха! Не знаете? Представитель обкома!
– Ну, и что ж, что представитель? А – кто именно?
– Секретарь обкома.
– Какой именно секретарь? – не унимаюсь я.