Разливался по стране свободный Самиздат, уходили
на Запад, печатались там русские романы, возвращались на
родину радиопередачами, – этим плеснякам казалось: вот эту
одну супротивную площадку захватить – и воцарится, как при
Сталине, излюбленное хоровое единомыслие, не останется
последнего голоса, кто б мог высмеивать их.
Твардовскому, теперь ослабленному своей виною – что
поэма-то стала оружием врага! – опять как весной минувшего
года стали предлагать сменить редколлегию – одного члена,
двух, трёх, четырёх! Чтоб усилить нажим – на каком-то из
бессчётных писательских пленумов выступил некий Овчаренко –
лягавый хваткий волк (только фамилия пастушья), и назвал
Твардовского кулацким поэтом. А Воронков каждый день, как на
службу, вызывал к себе этого поэта на собеседование, – и
подавленный, покорный, виноватый Твардовский ехал на вызов.
И этого самого Овчаренко ему предложили взять в редакцию
(Выворот 30-х годов!)
Тут, перед концом, особенно больно проявилось, что
либеральный* журнал был внутри себя построен так же чиновно,
как и вся система, извергавшая его: живя извечно в
номенклатурном мире, нуждался и Твардовский внутри своего
учреждения отделить доверенную номенклатуру (редакционную
коллегию) от прочей массы. А “масса”-то была в “Н. Мире”
совсем не обычная: здесь не было просто платных безразличных
сотрудников, работавших за деньги, здесь каждый рядовой
редактор, корректор и машинистка жили интересами всего
направления. Но как в хорошие дни не разделяли с ними заслуг
Главный редактор и его ближайшие, так и теперь в горькие не
приходило им в голову хоть не таить, как дела идут, не то,
чтобы всех собрать: “Друзья! Мы с вами 12 лет работали
вместе. Я не ставлю на голосование, но важно знать, как
думаете вы: если нескольких членов редколлегии заберут –
оставаться нам всем или не оставаться? вытянем – или нет?
Мне – уходить в отставку или ждать, пока снимут?” Нет!
Рассеянно отвечая на поклоны, молча проходил Твардовский в
кабинет, стягивались туда члены коллегии, и за закрытыми
дверьми часами обсуживались там новости и планы, и с каждого
слово бралось – не разглашать! А рядовые редакторы, всё
женщины, чья личная судьба решалась не менее, и не меньшим
же было щемленье за судьбу журнала, – собирались в
секретарскую подслушивать голоса через дверь, ловить обрывки
фраз и истолковывать их. Кому-нибудь из писателей в дачном
посёлке Твардовский открывал больше – и от этого писателя
вызнавали потом в редакции.

[* Лакшин, по традиционным интеллигентским меркам,
обижался: “наш журнал не либеральный, а демократический”,
т. е. гораздо левей. Как ни парадоксально, он был
октябристским, но не в бандитском кочетовском смысле, а в
терминологии предреволюционной России: они хотели, чтоб
именно этот режим существовал, лишь придерживаясь своей
конституции.