Разносился по Москве слух, что топят “Новый мир” – и всё
больше авторов стекалось в редакцию, заполнены были и
комнаты, и коридоры, “вся литература собралась” (да если
вообще была советская литература – так только тут), писатели
– во главе с Можаевым, стали сколачивать коллективное письмо
опять тому же Брежневу, да всё равно судьба того письма, как
и тысяч, была остаться неотвеченным. А редколлегия
сторонилась этих писательских попыток! – состоя на честной
службе, она не могла участвовать в открытом бунте, даже
жаловаться с перескоком инстанций.
В такой день, 10 февраля, когда уже решено было снятие
Лакшина-Кондратовича-Виноградова, пришел и я в это
столпотворение. Все кресла были завалены писательскими
пальто, все коридоры загорожены группами писателей. А. Т. у
себя в кабинете (когда Косолапов здесь на стене прибьёт
барельеф Ленина, – тогда станет ясно, чего не хватало у
Твардовского) сидел трезво, грустно, бездеятельно*. Это
первая была наша встреча после ноябрьской бури. Мы пожали
руки, поцеловались. Я пришёл убеждать его, что пока ещё
остаются, считая с ним вместе, четверо членов редакции –
можно внутри редакции продолжать борьбу, ещё 2-3 месяца
пойдут приготовленные номера, лишь когда надо будет
подписать уже совсем отвратный номер – тогда и уйти. A. T.
ответил:

[* Бездеятельно, если б не так ужасно курил – одну зa
другой, одну за другой грубые сильные сигареты.]

– Устал я от унижений. Чтоб ещё сидеть с ними за одним
столом и по-серьёзному разговаривать… Ввели людей, каких я
и не видел никогда, не знаю – брюнеты они или блондины.
(Хуже: они даже писателями не были. Руководить
литературным журналом назначались люди, не державшие в руках
пера, Трифоныч был прав, да я б на его месте ещё и раньше
ушёл, – а предлагал я в духе того терпенья, каким и жили они
все года.)
– Но как же так, А. Т., самому подавать? Христианское
мировоззрение запрещает самоубийство, а партийная идеология
запрещает отставку!
– Вы не знаете, как это в партии принято: скажут подать
– и подам.
Более настойчиво и более уверенно я убеждал его не
отрекаться от западного издания своей поэмы, не слать ей
хулы. Я не знал: уже отречено было! – и, напротив, как
милости и прощения ждал А. Т., чтоб не отказались его
отречение напечатать в газете… (Бедный А. Т.! Не станет
злопамятности напомнить ему, как “наверно я сам” отдал
“Крохотки” в “Грани” – иначе как бы они появились?..) Ни
того отречённого письма, ни письма Брежневу (написал: “Я
не Солженицын, а Твардовский, и буду действовать иначе”. И
очень жаль, на этом пути не выиграешь…) он мне не показал
– “копий нет”. (Чего-то стыдился в них передо мной.)
И всё-таки, полузастенчиво и с надеждой:
– А вы поэму мою не читали?
– Ну как же! Вы мне подарили, я читал.