(А сказать-то ничего не могу, не хочу – да ещё в такой
день.)
Он чувствует:
– Вы не последнюю редакцию читали, она потом лучше
стала.
(Боюсь, что последнюю.)
Опять беспокоился, не живу ли я на западные деньги, и
тем себя мараю. В который раз предлагал своих денег.
Подбодрял я его:
– Ну что ж, вы своё отбухали, теперь будете отдыхать.
Вот приедем за вами с Ростроповичем, заберём вас в его
замок, дам вам ту книгу свою почитать.
(Под потолками не скажешь “Архииелаг”.)
Даже сиял, нравилось ему.
Высказал очень странное:
– Вот у вас есть и повод, почему вы сегодня пришли в
редакцию: вам надо было получить свои новогодние письма.
Это – не в виде укора, не подцепить, а – какое-то
затмение, надвинутое из 37-го года.
– Да что вы, А. Т.! Какой повод? Перед кем?
– Ну, – потуплённо говорил A. T., – если вас станут
спрашивать, почему в такой день…
– М_е_н_я, Александр Трифоныч? Да уж я-то в своём
отечестве ни перед кем не отчитываюсь!
Или не знал, что все коридоры 1-го этажа забиты
авторами?
А вот что было трогательное:
– А тут какая-то мистика и датах. Вчера был день моего
ареста, даже 24-летие. Сегодня – день смерти Пушкина, и тоже
столетие с третью – (И годовщина суда над Синявским
Даниэлем. Но этого ему не надо говорить!) – И в эти же дни
вас разгромили!
Он вдруг очень от души:
– А вот хотите мистику. Сегодня ночью я не спал. Выпил
кофе, потом снотворное, заснул тревожно. Вдруг слышу
приглушённый, но ясный голос Софьи Ханановны (секретарша A.
T.) “Александр Трифоныч! Пришел Александр Исаич.” И так
именно днём произошло.
Очень меня это тронуло. Значит, сегодня он приехал с
такой надеждой. Который раз он проявлял, насколько наши
нелады ему тяжелее.
В этот день всё ожидалось, что будет в завтрашней
“Литературке”, и агенты приносили разные сведения: то – идёт
отречное письмо A. T., то – не идёт, то – будет подтасовка,
что он согласен с переменами в редакции, то – не будет.
Изменила б “Литгазета” своему характеру, если бы не
сжульничала. На другой день и подтасовка была конечно, и
невозвратное объявление о выводе четырех членов редколлегии,
и – письмо A. T., которого уже истомился он ждать в печати,
но чести оно принесло ему мало: “моя поэма абсолютно
неизвестными мне путями, разумеется, помимо моей воли в
эмигрантском журнальчике “Посев” в искажённом виде. Наглость
этой акции, беспардонная лживость, провокационное заглавие,
будто бы она “запрещена в Советском Союзе”. А разве же – не
запрещена? А разве не спрашиваете вы друзей “читали мою
поэму?” А разве это письмо – откроет ей печатанье в СССР?
И – за что заплачена цена! За то, что разогнали вашу
редакцию, Александр Трифонович!
Сломали.