Перейдена была мера унижений, мера стойкости, и 11
февраля Твардовский подписал, столько лет из него выжимаемое
“п_р_о_ш_у о_с_в_о_б_о_д_и_т_ь”.
И ещё мы не знали: в это самое 11-е вызвали его на
“совещание членов Президиума КОМЕСКО” – ну, наших
обязагельных представителей в угодливой вигореллевской
организации, которая теперь на дыбки всё же поднялась из за
меня. И Твардовский – за что платя теперь, сегодня! –
подписал продиктованное заявление об уходе с вице-
председателя “КОМЕСКО” – т. е. сдал ещё одну позицию, сдал
себя и меня, хоть и безвредно. И с самым искренним чувством
обнял меня на следующий день, не упомянув об этом, да даже и
не понимая. Ведь если партия указывает – надо подписывать.
12-го был я в редакции вновь. Уже всё было другое – у
редакции не ожидание судьбы, у писателей – не попытка к бою.
Чистили столы. Во множестве нахлынули авторы, забирали свои
рукописи (потом иные вернут). Другие рукописи рвались в
корзины, в мешки, и в бумажках рваных были полы. Это
походило на массовый арест редакции или на высылку,
эвакуацию. Там и здесь приносили водку, и авторы с
редакторами распивали поминальные. Однако в кабинет A. T.
писателям, как всегда, не было открытого доступа. Несколько
их с водкою и колбасой пошли в кабинет Лакшина и просили
позвать Трифоныча, но от имени A. T. Лакшин извинился и
отказал. Уже и снятому Главному было неприлично вот так
непартийно появиться среди недовольных авторов.
В кабинете я застал A. T. опять одного – но на ногах, у
раскрытых шкафов, тоже за сортировкой папок и бумаг. Сказал
он, что испытывает облегчение оттого, что заявление подал. Я
согласился: уже оставаться было нельзя. Но вот во вчерашнем
письме фраза… (если б только одна!)… Поэму будто бы
испортили.
Трифоныч стал живо возражать, даже ахнул, как я слабо
разбираюсь (ахнул, потому что чувствовал промах):
– Это вы не поняли! Это о_ч_е_н_ь т_о_н_к_а_я фраза.
Из-зa неё-то письмо и не хотели печатать! Ведь я объявил
по всему Советскому Союзу, что существует вот такая поэма
и её держат.
Я не искал переубеждения, избегал обострения.
Упомянул про его близкое 60-летие. Он подсчитал, что вёл
“Н. мир” в два приёма целых 16 лет, а ни один русский журнал
никогда не существовал больше десяти.
– Ещё до семидесяти, A. Т., вполне можете писать! –
утешал я.
– Да Мориаку – восемьдесят пять, и то как пишет! –
Покосился: – Бунин вот, в жизни никого не хвалил, кроме
Твардовского, а Мориака похвалил.
А вот и зёрнышко:
– А. Т.! Крупным-то ничего: Лакшину, Кондратовичу, им
уже устроили посты, будут деньги платить. А мелким что
делать?
– Виноградову? Да он ещё лучше устроится.
– Нет, аппарату.