А для самого писателя?
Гряда, перевал жизни. Камю говорил, что он не достоин,
Стейнбек – что готов от гордости львом рычать. (Правда,
Хемингуэй на такую безделицу отвлечься не удосужился,
ответил, что интереснее писать очередную книгу, – и то тоже
правда, хоть и не без кокетства.)
А что такое Нобелевская премия для писателя из страны
коммунизма? Через пень колоду, не в те ворота, или
неподъёмное или под дёготный зашлёп. Оттого что в нашей
стране не кто иной, как именно сама власть, от кровожадно-
юных дней своих, загнала всю художественную литературу в
политический жёлоб – долблёный, неструганный, как на
Беломорканале ладили из сырых стволов. Сама власть внушила
писателям, что литература есть часть политики, сама власть
(начиная с Троцкого и Бухарина) выкликала все литературные
оценки политическим хриплым горлом – и закрыла всякую
возможность судить иначе. И поэтому каждое присуждение
Нобелевской премии нашему отечественному писателю
воспринимается прежде всего как событие политическое.
Кто у нас был писатель истинный в 20-е, 30-е, 40-е годы
– того через ведьминскую вьюгу разобрать из Стокгольма было
невозможно. И первый русский, получивший эту премию, был
эмигрант Бунин, бесцензурно и неподнасильственно печатавший
за границей свои вещи именно в том виде, в каком он их
писал. Ну уж, разумеется, ничего кроме брани и презрения
т_а_к_а_я премия, институт т_а_к_и_х премий вызвать в СССР
не мог. Навсегда было решено, что премии эти ничтожны, и
даже газетного петита не заслуживают. А на размах листа
печатались – сталинские. И мы все о нобелевских почти думать
забыли. И вдруг через 25 лет доглядела Шведская академия
Пастернака и решилась дать ему. Известно, какой это вызвало
гнев коммунистической партии (Хрущёв), комсомола
(Семичастный) и всего советского народа. И сейсмоволны этого
гнева так ударили под фундамент Шведской академии, что в
глазах прогрессивного человечества она обязана была себя
реабилитировать да поскорей. И, выдержав приличные 7 лет,
присудили третьему нашему соотечественнику, именно автору
прославленной книги (только её одной), напечатанной за треть
столетия до того и по достоинству оценённой ещё прежде
бунинской премии. И эта поспешность, и эта задержка, и вся
форма заглаживания, и наше казённое удовольствие – равно
отшлёпали и на третьей премии остро политическую печать.
Хотя в политике всё время обвинялась Шведская академия,
но это наши лающие голоса сделали невозможной никакую другую
оценку. Так произошло и с четвёртой премией, и – если не
очнётся Россия, – с пятой будет то же самое.
А так как и учёные наши не больно часто Нобелевские
премии получали, то у нас почти и не поминали их, до
пастернаковской бури мало кто и знал о существовании таких.