Я узнал, не помню, от кого-то в лагерях. И сразу определил,
в духе нашей страны, вполне политически: вот это – то, что
нужно мне для будущего моего прорыва.
Прорыва – большого, а я пока и малого был сделать не в
состоянии. Конечно, не хочется писать только посмертное,
напечататься бы при жизни, тогда и умереть спокойно. Но из
лагеря это грезилось как несбыточное: где ж такое возможно
при жизни? Только за границей. Но и после лагеря, вечно
ссыльный ни сам туда не попадёшь, ни дошлёшь туда свои вещи.
Впрочем, в ссылке я сумел довести всю свою лагерную
работу до начинки книжного переплёта (пьесы Б. Шоу, на
английском.) Теперь если бы кто-нибудь взялся поехать в
Москву, да там на улице встретив иностранного туриста
– сунул бы ему в руки, а тот, конечно, возьмёт, легко
вывезет, вскроет переплёт, дальше в издательство, там с
радостью напечатают неизвестного Степана Хлынова (мой
псевдоним) и Мир, конечно, не останется равнодушным! Мир
ужаснётся, мир разгневается, – наши испугаются – и распустят
Архипелаг.
Но – и попросить было некого, кто бы в Москву повёз, я
был один-одинёшенек в те годы, и москвичи не приезжали в наш
Кок-Терек погостить.
Когда же в 1956 году я и сам поехал в Москву и
присматривался, кому б из западных туристов эту книгу
перекинуть, – увидел: при каждом туристе идёт переводчик от
госбезопасности, а самое-то изумляющее старого зэка: те
туристы такие сытые, лощёные, развлечённые своей весёлой
советской поездкой, – зачем им наживать неприятности?
И уехал я в Торфопродукт, потом в Рязань, работать
дальше. Дальше – ещё больше будет написано, ещё сильней
можно тряхнуть. Но и страшней: ещё больший объём зависает в
опасности погибнуть, никому никогда не показавшись. Один
провал – и всё пропало. Десять лет, двадцать лет сидеть на
этой тайне – утечёт, откроется, и погибла вся твоя жизнь, и
все доверенные тебе чужие тайны, чужие жизни – тоже.
И в 1958-м, рязанским учителем, как же я позавидовал
Пастернаку: вот с кем удался задуманный мною жребий! Вот он-
то и выполнит это! – сейчас поедет, да как скажет речь, да
как напечатает своё остальное, тайное, что невозможно было
рискнуть, живя здесь. Ясно, что поездка его – не на три дня.
Ясно, что назад его не пустят, да ведь он тем временем весь
мир изменит, и нас изменит – и воротится, но триумфатором!
После лагерной выучки я, искренно, ожидать был не
способен, чтобы Пастернак избрал иной образ действий, имел
цель иную.