Парню пожал, пожелал – пошёл. Не успел
я подробно всех лефортовских переходов запомнить. Только в
месте каком-то всё предупреждали меня головой не стукнуться.
В приёмном боксе вернули мне часы, крест, расписаться.
Подполковник побеспокоился – что это мой карман оттопырен. Я
показал хлеб. Поколебался, ну – ничего.
Опять ждать. И провести время со мной зашёл хитроватый
начальник лефортовской тюрьмы. Уже не давя своей
наблещённостью, а даже как-то задумчиво, как тянет его на
меня. Как на всё таинственное, необъяснимое, не подчиненное
законам жизни, метеорит пролётный. Даже как будто и
улыбается мне приятно. Головой избочась, разглядывает:
– Вы какое артиллерийское училище кончали?
– Третье Ленинградское.
– А я – Второе. И ровесник ваш.
Смешно и мне. В одно и то же время бегали голодными
курсантами, мечтали о скрещенных пушечках в петлицах. Только
сейчас у него на погонах – эмведистский знак.
– Да… Воевали на одной стороне, а теперь вы – по
другую сторону баррикад.
Эх, язычёк ленинско-троцкий, так и присохло на три
поколения, весь мир у них в баррикадах, куста калины не
увидят. Баррикады-баррикадами, но с вашей стороны что-то
много мягкой мебели натащено. А с нашей – “руки назад!”
Выходим. Опять – кольцо во дворе, опять на заднее
сиденье меж двоих, тесно. И – штурман вчерашний, что из дому
вёз, та же шапка, воротник, да что-то лицо слишком знакомо?
Ба, растяпа я! это ж мой врач! – вчерашний, сегодняшний на
рассвете. Вот неприглядчивость, я бы больше понял: от самой
двери дома врач был неотлучно при мне, с чемоданчиком, в
одном шаге, берегли.
Разверзлись проклятые ворота, поехали. Две машины, и в
той – четверо, значит восьмеро опять. Попробовал опять по
гортани поводить – насторожились.
День и сегодня ростепельный, на улицах грязно, машины
друг друга обшлёпывают. Курский миновали. Три вокзала
миновали. Выворачиваем, выворачиваем – на Ленинградский
проспект. Белорусский? откуда и привезли меня когда-то
арестованного, из Европы. Нет, мимо. По грязному-грязному
проспекту, в неуютный грязный день – куда ж, как не в
Шереметьево. Самую эту дорогу я ненавижу, с прошлого лета, с
Фирсановки нашей грозной. Говорю врачу:
– Самолётом я не могу.
Поворачивается, и вполне по-человечески, не по
тюремному:
– Ничего изменить нельзя, самолёт ждёт.
(Да знал бы я – сколько ждёт! – три часа, пассажиры
измучились, кто и с детьми, отчего задержка, никто не знает.
И две комиссии, одна за другой, проверяли его состояние. И
из Европы запрашивают, наши врут: туман.)
– Но я буду с вами, и у меня все лекарства.
Опять полукольцо – теперь вокруг трапа: а что, если буду
нырять и в сторону бежать? Трап ведёт к переднему салону.