В
                салоне – семеро штатских да восьмой – врач, со мною. Кроме
                врача все опять сменились (должны ж охрану подготовить,
                освоиться). Мне указывают точное место – у прохода и в
                среднем ряду, вот сюда. От меня к окну – сосед, позади нас
                двое, впереди один. И через проход двое. И позади них двое.
                Так что я окружен как поясом. А вот и врач: он склонился ко
                мне заботливо и объясняет, какое рекомендует мне лекарство
                принять сейчас, какое через полчаса, какое через два часа, и
                каждую таблетку на моих глазах отрывает от фабричной пачки,
                показывая мне, что – не отрава. Впрочем одна из таблеток по
                моей мерке – снотворное, и я её не беру. (Усыпить меня в
                дороге или одурить?) “А что, так долго лететь? – наивно
                спрашиваю я его. – Сколько часов?” Ещё более наивно
                озадачивается и он: “Вот, не знаю точно…”. И больше уже не
                ждут: захлопнулись люки, зажглась надпись о ремнях. Мой
                сосед тоже очень заботливо: “Вы не летали? Вот так
                застёгивается. И – “взлётных” берите, очень помогает”. От
                стюардессы, в синем. А уж она – тем более невинна, совсем не
                знает, что тут за публика. Наши простые советские граждане.
                И рулит самолёт по пасмурному грязно-снежному аэродрому.
                Мимо других самолётов или зданий каких, я ничего не замечаю
                отдельно: каждое из них отвратительно мне, как всякий
                аэродром, а всё вместе – последнее, что я вижу в России.
                Уезжаю из России я второй раз: первый раз – на фронтовых
                машинах, с наступающими войсками:
                Расступись, земля чужая! Растворяй свои ворота!
                А приезжал – один раз: из Германии и до самой Москвы с
                тремя гебистами. И вот опять из Москвы с ними же, только уже
                с восемью. Арест наоборот.
                Когда самолёт вздрагивает, отрываясь, – я крещусь и
                кланяюсь уходящей земле. Лупятся гебисты.
((В телефонных этих звонках ничего не может
                содержаться… Вдруг по квартире вопли: – “Летит! Выслали! В
                Западную Германию!” Звонят, что слухи от друзей Бёлля: тот
                ожидает гостя во Франкфурте. Правдоподобно? можно поверить?
                Сами же пустили и слух, отвлечь от своих подвалов. “Я поверю
                только если услышу голос А. И.” Причём тут друзья Бёлля?
                Спектакль какой-то… Зачем тогда было так брать, восемь на
                одного? принимать всемирный позор с арестом – чтобы выслать?
                Но опять, опять звонят агентства, одно за другим.
                Министерство внутренних дел Рейн-Вестфалии подтвердило:
                “ожидается в Западной Германии”… Да больше: уже прибыл, и
                находится на пути в резиденцию Бёлля!..”. Значит, так?.. Но
                почему у всех радость? Это же – несчастье, это же насилие,
                не меньшее, чем лагерь… Выслали – свистящее, чужое…
                Выслали, а у нас, конфискация? – ах, надо было успеть
                раздать, потеряла время! Жжёт. Всё жжёт. Звонят, поздравляют
                – с несчастьем?..))
Дальше всё – читателям привычнее, чем мне, разный там
                проход облаков, над облаками, солнце, как над снежною
                равниной.
