Только теперь я могу живо и бережно убрать свой урожай. Для
меня было главное: из лефортовской смерти выпустили печатать
книги.
А у нас там в России, моё заявление могло быть
истолковано и загадочно: да как же это – помолчу? за столько
стиснутых глоток – как же можно молчать? Для них, там,
главное было – насилие, надо мной совершённое, над ними
совершаемое, а я – молчу? Им слышалось это в громыхании
лермонтовского “На смерть поэта”, лучше всего выраженном у
Регельсона [38]. Им так казалось (аффект минуты): лучше в
советском лагере, чем доживать за границей.
Так и среди близких людей разность жизненной встряски
даже за сутки может родить разнопонимание.

((Одели во всё гебешное!”… мерзко! И чтобы ссыльные
прирождённые вещи лежали у них? – грязь прилипает. Как будто
ещё держат тело. Забрать. Но как попасть в Лефортово? Оно
заперто. Телефон? Таких телефонов не бывает в книжке.
Телефоны следователей? – Кое-кто знает своих мучителей. Но
следователь даёт следующий телефон, который уже не ответит.
Прокуратура? – “У нас нет телефона Лефортовской тюрьмы.”
“Но вы отвезли туда Солженицына.” – “Ничего не знаем.”
Вспомнили: четверг в Лефортово – день передач. И поехала
прямо. Дубасить в закрытое окошко: “Позовите полковника
Комарова!” В стене – гремят, гремят замки и, сопровождённый
двумя адъютантами (они выскакивают и строятся с двух
сторон), висломясый, седой, с важностью:
– Начальник Лефортовского изолятора полковник Петренко!
По эту сторону баррикады свищи-ищи конца фамилий! А тем
более – вещей… Сожжены. В тот же день, мол, сожжены. Или
между своими разобраны? Или взяты для подделок?”))

То ли ей предстояло! Ей предстояло теперь самое главное,
начать и кончить: весь мой огромный архив, 12-летние
заготовки по многим Узлам вперёд – перенести в Швейцарию, по
воздуху, по земле или по воде, не утеряв ни бумажки, ни
упаковочного привычного конверта, в те же ящики вложить в
этот письменный стол, когда он приплывёт туда, – и по дороге
ни единого важного листика (а неважных мало у меня) не
пронести через железный обруч погранохраны, не дать им на
таможне сфотографировать десятком приготовленных
копировальных аппаратов, уж не говоря – не дать отобрать,
ибо физически не может ЧКГБ, физически не может советская
власть выпустить на свободу хоть листик один, который им не
по нраву.
И эта задача моей жене – удалась. Без этого был бы я
тут, в изгнании, с вырванным боком, со стонущею душой,
инвалид, а не писатель.
И эту бы историю ещё как раз в сию книгу вставить. Да
нельзя, нельзя…

Sternenberg, нагорье Цюриха
Июнь 1974

ПРИЛОЖЕНИЯ

[1]

15.11.66 Москва

Многоуважаемый С. Комото! Я очень тронут Вашим
любезным предложением обратиться в новогодних номерах к
японским читателям.