(Я поразился, как точно было выражено третье, да будто
прямо обо мне. Узнать бы, кто там у них формулировал?..)
“Тайные стрелы” я замял, а “очернительство” хотел термин
уточнить. Вот например, богучаровские мужики, которые княжну
Марью не отпускают эвакуироваться (а уж сами-то верно ждут
Наполеона) – это очернительство патриотической войны или
нет?
Но, видно, не читал Демичев той книги, не вышло спора. А
разговор складывался всё лучше и лучше.
– Мне нравится, что вы не обиделись на критику и не
огорчились, – уже не без симпатии говорил он. – Я боялся,
что вы озлоблены.
– Да в самые тяжелые минуты я никогда озлоблен не был.
По мере разговора он несколько раз мне выкладывал даже и
без нужды: “Вы – сильная личность”, “вы – сильный человек”,
“к вам приковано внимание всего мира”. – “Да что вы! –
удивлялся я. – Да вы преувеличиваете!” (Он-таки и
преувеличивал: на Западе свыше политической моды тогда почти
и не понимали меня.)
– Приковано, – недоумевал он и сам. – Судьба сыграла с
вами такую шутку, если можно так выразиться.
Всё более ко мне расположенный, уж он взялся меня даже
утешать:
– Не всех писателей признают при жизни, даже в советское
время. Например, Маяковский.
(Ну и я ж этого хочу! – не будем друг друга трогать,
отложим дело до вечности.)
– Я вижу, вы действительно – открытый русский человек,
говорил он с радостью.
Я бесстыдно кивал головой. Я и был бы им, если б вы нас
не бросили на Архипелаг ГУЛаг. Я и был бы им, если б за 45
лет хоть один бы день вы нам не врали – за 45 лет, как вы
отменили тайную дипломатию и тайные назначения, хоть один бы
день вы были с нами нараспашку.
– Я вижу, вы действительно – очень скромный человек. С
Ремарком у вас – ничего общего.
Ах, вот, оказывается, чего они боялись – с Ремарком!.. А
русской литературы они уже отучились бояться. Сумеем ли
вернуть им этот навык?
Я радостно подтвердил:
– С Ремарком – ничего общего.
Наконец, всеми своими откровенностями я заслужил же и
его откровенность:
– Несмотря на наши успехи, у нас тяжёлое положение. Мы
должны вести борьбу не только внешнюю, но и внутреннюю. У
молодёжи – нигилизм, критиканство, а некоторые деятели (??)
только и толкают и толкают её туда.
Но не я же! Я искренно воскликнул, что затянувшееся
равнодушие молодёжи к общим и великим вопросам жизни меня
возмущает.
Тут выяснилось, что мы с ним – и года рождения одного, и
предложил он вспомнить нашу жертвенную горячую молодость.
(Была, товарищи, была… Да только история так уныло не
повторяется, чтоб опять… У неё всё-таки есть вкус.)
Оба мы очень остались довольны.
Я не просил его ни печатать сборника моих рассказов, ни
помочь мне с пьесами. Главный результат был тот, что
совершенно неожиданно, без труда и подготовки, я укрепился
при новых руководителях и теперь какое-то число лет могу
спокойно писать.