T. и как говорят в “отделе
культуры” ЦК что, наверно, я сам передал “Крохотки” в
“Грани”.
Мне горько стало. Не потому, что так говорят обо мне в
“отделе культуры”, а что Твардовский захвачен этим сам и не
имеет силы сопротивляться.
Всё же я кое-как пробил своё: хочу забрать “Круг”. “Для
переделки синтаксиса”…
Не верит.
Открываюсь: не считаю надёжным их сейф.
Это дико ему – что ж может быть надёжней сейфа в
официальном советском учреждении?! Хоть я и автор, но
закабалённый договором, и журнал имеет право не отдать мне
романа. Тем более, что я настаиваю забрать подчистую все
четыре экземпляра.
Но А. Т. – добр, верит мне, и как ему ни жаль, обещает
на завтра разрешительный звонок в редакцию – чтоб отдали.
Ну, кажется, всё хорошо. Мне бы только пересидеть
“железного Шурика”! Рано я вылез… Рано…
7 сентября из редакции с трудом добиваюсь Твардовского к
дачному телефону. Голос его слаб, но осмыслен, не вчерашний.
Он ласково просит меня: не берите, не надо! У нас – надёжно,
не надо! Хорошо, возьмите три экземпляра, оставьте один.
Ему – как матери отпускать сыновей из дому. Хоть одного-
то оставьте!..
Но я – одержим: мне нужны все! (Я вижу лучше! я вижу
дальше! я решил! Я помню, как роман Гроссмана забрали именно
из новомирского сейфа.)
Суетливость моя! Вечно меня подпирает, подкалывает
предусмотреть на двадцать ходов вперёд.
Забираю все четыре. Отпечатанные с издательским
размахом, они распирают большой чемодан, мешают даже
замкнуть его.
С чем бы другим, секретным, я сейчас поостерёгся,
пооглянулся, замотал бы следы. Но ведь это – открытая вещь,
подготовленная к печатанию. Я только уношу её из угрожаемого
“Нового мира”. Я несу её, собственно, даже не прятать.
Правда, я несу её на опасную важную квартиру, где ещё
недавно хранился мой главный архив – тот самый, в новогоднюю
ночь увезённый из Рязани. Но основную часть похоронок, всё
сокровище, я недавно оттуда забрал, осталось же
второстепенное, полуоткрытое, и хозяин квартиры В. Л. Теуш,
пенсионер, антропософ, уезжая на лето, передал все эти
остатки своему прозелиту-антропософу, молодому И.
Зильбербергу.
Бывают минуты, когда слабеет, мешается наш рассудок.
Когда излишнее предвидение обращается в грубейшую слепоту,
расчёт – в растерянность, воля – в бесхарактерность. (Без
таких провалов мы не знали бы себе границ.