) Теуш – вполне
достойный человек, но ведь – неаккуратен, путаник, не строг
в конспирации, и это качество я за ним знал, – однако больше
трёх лет как-то всё обходилось, хотя словоохотлив хозяин по
телефону, да и сам написал криминальную работу об “Иване
Денисовиче”, и даже слух мы имеем, что его работа лежит уже
в ЦК, – всё как нипочем! У такого хранителя недавно забирая
переносную заначку с моим архивом, я не проверил её
содержимое, не устроил шмона, действительно ли только
второстепенное держится у Теуша открыто. А он, нарушая наш
уговор, время от времени вынимал почитать-перечитать: то
“Пир победителей” (последний экземпляр!), то “Республику
труда”, то лагерные стихи, ещё чудом – не остальное
некоторое. И ничего этого по небрежности не вкладывал
обратно! Без меня это всё найдя, он спокойно отправил на
лето Зильбербергу, мне неизвестному, мной не проверенному.
И вот теперь на квартиру Теуша – нашёл я надёжней
новомирского сейфа! – и припёр чемодан с четырьмя
экземплярами “Круга”. (Когда тащил его, как будто удушенным,
загнанным ощущал себя на московских улицах: оттого, наверно,
что в спину мне упирались прожектора совиных глаз.)
Да смех один, насколько был потерян мой рассудок: я по
мужски решил уходить в глубину и по-ребячьи поверил вздорным
завлечениям Ю. Карякина, что его оч-чень либеральный шеф
Румянцев, теперь редактор “Правды”, собирается напечатать
одну-две безопасных главы из “Круга”. И оставив у Теуша три
экземпляра, я четвёртый потащил для “Правды”. Обезумел.
Вечером 11 сентября – в щель между арестами Синявского и
Даниэля, – гебисты одновременно пришли и к Теушам (взяли
“Круг”) и изо всех друзей их – именно к молодому
антропософскому прозелиту – за моим архивом.
В мой последний миг, перед тем как начать набирать
глубину, в мой последний миг на поверхности – я был
подстрелен!
Подстрелен.
Подстрелен…

ПОДРАНОК

С тех пор ещё не прошло двух лет, а за 22 года с
моего ареста потускнело чувство, – но тяжелей того ареста
пережил я это новое крушение. Арест был смягчён тем, что
взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что
кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли
(их не было просто); что затевалось со мной что-то
интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным
(но прозорливым) предчувствием – что именно через этот
арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей
страны, (фантазии, это представлялось наивно: что в
Москве очень заинтересуются моими мыслями о выпрямлении
того, что Сталин накривил.) А провал мой в сентябре 1965
года был самой большой бедой за 47 лет моей жизни. Я
несколько месяцев ощущал его как настоящую физическую
незаживающую рану – копьём в грудь, и даже напрокол, и
наконечник застрял, не вытащить.