И малейшее моё шевеление
(вспоминанье той или другой строчки отобранного
архива) отдавалось колющей болью. Главный удар был в том,
что прошёл я полную лагерную школу – и вот оказался
глуп и беззащитен. Что 18 лет я плёл свою
подпольную литературу, проверяя прочность каждой нити; от
ошибки в едином человеке я мог провалиться в волчью яму со
всем своим написанным – но не провалился ни разу, не ошибся
ни разу; столько было положено усилий для предохранения,
столько жертв для самого писания; замысел казался
грандиозным, ещё через десяток лет я был бы готов выйти на
люди со всем написанным, и во взрыве той литературной бомбы
нисколько не жалко было бы сгореть и самому; – но вот один
скользок ногой, одна оплошность, – и весь замысел, вся
работа жизни потерпела крушение. И не только работа моей
жизни, но заветы миллионов погибших, тех, кто не дошептал,
не дохрипел своего на полу лагерного барака – т_е_х заветы
я не выполнил, предал, оказался недостоин. Мне дано было
выползти почти единственному, на меня так надеялись черепа
погребённых в лагерных братских могильниках – а я рухнул, а
я не донёс их надежды.
Всё время сжатое средостение. Близ солнечного сплетенья
тошнотно разбирает, и определить нельзя, что это: болезнь
души или предчувствие нового горя. Нестерпимое внутреннее
жжение. Палит – и нечем помочь. Долгая сухость горла.
Напряжение, которое невозможно расслабить. Ищешь спасенья во
сне (как когда-то в тюрьме): спал бы, спал бы и не вставал!
видеть выключенные беззаботные сны! – но через несколько
часов отпадают защитные преграды души, и палящее сверло
вывинчивает тебя к яви. Каждый день изыскивать в себе волю к
прямохождению, к занятиям, к работе, делая вид, что это
нужно и что это можно для души, а на самом деле каждые пять
минут мысль отвлекается: з_а_ч_е_м? теперь – зачем?.. Вся
жизнь, которую ведёшь – как будто играешь роль: ведь знаешь,
что на самом деле всё лопнуло. Впечатление остановившихся
мировых часов. Мысли о самоубийстве – первый раз в жизни и,
надеюсь, последний. (Одно укрепляло: что плёнка-то моя – уже
была на Западе! Вся прежняя часть работы не пропадала!)
В таком состоянии – правда с перерывами к движению и
просвещению, я прожил три месяца. Импульсивно я производил
защитные действия – самые неотложные, самые ясные (иногда,
впрочем, тоже ошибочные), но я не мог верно сообразить
своего общего положения и верно избирать поступки. Я реально
ожидал ареста, почти каждую ночь.