Правда, для ареста я
осваивал себе новую твёрдую линию: я откажусь от каких-либо
показаний; я объявлю и_х недостойными вести следствие и суд
над русской литературой; я потребую лист “для
собственноручных показаний” (по УПК я имею на это право) и
напишу: “Сознавая свою ответственность перед
предшественниками моими в великой русской литературе, я не
могу признать и принять жандармского надзора за ней. Я не
буду отвечать ни на какие вопросы следствия или суда. Это
моё первое и последнее заявление”. (Никуда не денутся,
подошьют в дело!) Таким образом, хоть к смерти, хоть к
бесконечному заключению я был готов. Но в обоих случаях это
был обрыв моей работы. Да он уже произошёл, обрыв: провал
застиг меня в разгаре работы над “Архипелагом”. И бесценные
заготовки и часть уже написанной первой редакции были в
единственном экземпляре и были атомно-опасны. С помощью
верных друзей с большими предосторожностями от слежки всё
это пришлось забросить в дальнее Укрывище, и когда теперь
вернуться к этой книге – неведомо.
Работа всё равно остановилась – ещё и прежде ареста.
Известие о беде настигло меня в два приема, не сразу.
Сперва я узнал только о захвате романа – но и это ужалило
меня до стона: что я наделал! не послушал Твардовского, взял
роман – и сам его погубил. Тут же сообщили мне об аресте
Синявского. Мой ли роман давал меньше поводов? Может быть за
два дня потому я и не взят только, что они ещё не нашли меня
в моём Рождестве? А что было на рязанской квартире – я не
знал, жизнь разбросалась. Может быть туда уже приходили!
Было к вечеру. И поспешно побросав в автомобиль какие-то
вещи с собой и что было из рукописей (без нас, через час,
могут приехать и обыскивать), мы поехали подмосковными
дорогами, минуя Москву, на дачу к Твардовскому: успеть
сообщить ему, пока я не схвачен.
Сейчас даже не понимаю, почему открытие романа
показалось мне тогда катастрофой: ещё главной катастрофы я
не знал, а попадание романа на Лубянку просто было “судьбою
книги” согласно латинской пословице – началом её особого
литературного движения. (Думаю, они приходили не за романом,
это был для них дополнительный подарок, и кому-нибудь орден
за него дали, и ликовали в инстанциях. И только годы
покажут, не на свою ли голову они ликовали. Ещё не тронутый
к движению, как ледник в горах, роман им был, пожалуй,
небезопаснее…) Беда к беде, не хватило бензина на
последний километр, и по писательскому поселку Пахры я пошёл
с пустым канистром. Твардовский был дома и вёл разговор с
мастерами, укреплявшими забор его новой дачи и переносившими
ворота. Мастера требовали хорошего задагка. В этот разговор
вошел я и, отманив А. Т. в сторону, сказал тихо:
– Худые вести.