Роман забрали.
Он так и осунулся:
– Оттуда?
Надо было ещё кончить с мастерами, и к Тендрякову идти
за бензином, и мне доехать – за это время А. Т. успел
привыкнуть к новой мысли.
В тот вечер он прекрасно себя держал, намного лучше
меня. Неделю назад в этих же комнатах он по случаю гораздо
более мелкому так досадовал, волновался, упрекал, – а сейчас
напротив, нисколько не упрекал, хотя прав оказался. Сегодня
он держался мужественно, обдумчиво, даже не спешил
расспрашивать, где и как это произошло, и обсуждать не
спешил. В мрачновато-замковой своей даче он поджёг хворост в
парадном камине, и сидели мы так.
Его первый порыв был – что он завтра же сам обжалует
Демичеву. Через час и подумавши – что лучше это сделаю я.
Я тут же стал писать черновик письма – и первой
легчайшей трещинкой наметилось то, что потом должно было
зазиять: А. Т. настаивал на самых мягких и даже просительных
выражениях. Особенно он не допускал, чтобы я написал
“незаконное изъятие”. А. Т. настаивал непременно это слово
убрать, ибо их действия не могут быть “незаконными”. Я вяло
сопротивлялся. (На следующий день в Москве он ещё по
телефону отдельно проверял – заменил ли я слово. К позору
своему я уступил, переправил холуйским словом
“незаслуженное”. В затемнённый ум не входило более
подходящее с теми же начальным буквами, чтоб исправлять
меньше.)
После бессонной палящей ночи мы рано поехали в Москву.
Там через несколько часов я узнал о горшей беде: что в тот
же вечер 11 сентября были взяты и “Пир победителей”, и
“Республика труда”, и лагерные стихи! Вот она была беда, а
до сих пор – предбедки! Ломились и рухались мосты под
ногами, бесславно и преждевременно.
Но заявление Демичеву я написал так, будто знаю об одном
романе. Пересёк солнечный, многолюдный и совсем нереальный
московский день; опять через пронзительный контроль вошел в
лощёное здание ЦК, где так недавно и так удачно был на
приёме; прошёл по безлюдным, широким, как комнаты
обставленным коридорам, где на дверях не выставлено
должностей, ибо и так всех знать должны, а лишь фамилии
неприметные, неизвестные, стёртые; и отдал заявление уже мне
знакомому любезному секретарю.
Оттуда заехал в “Новый мир”: А. Т. беспокоился насчёт
“незаконных действий”, хотел удостовериться изустно, что я
убрал. И ещё очень важное он требовал: чтобы я никому не
говорил, что отобран у меня роман! – иначе нежелательная
огласка сильно затруднит положение.
Трещинка расширялась. Чьё положение?? верхов или моё?
Нежелательная?.. Да огласка – одно моё спасение! Я буду
рассказывать каждому встречному! Я буду ловить и искать –
кому рассказать бы ещё, кто раззвонит пошире!.