Но более того – А. Т. отказался напечатать в “Новом мире”
моё письмо с опровержением клеветы о моей биографии (“служил
у немцев”, “полицай” и “гестаповец” уже несли агитаторы
комсомола и партии по всей стране). Две недели назад А. Т.
сам посоветовал мне писать такое письмо (с загадочным “мне
порекомендовали”). Но вот беда: я послал в “Правду” первый
экземпляр своего письма, рассчитывая на лопнувшего теперь
Румянцева, а Твардовскому достался второй. И слышу:
– Я не привык действовать по письмам, которые
присылаются мне вторым экземпляром.
Так изменились поэты.
– И как же опровергать, пока арестован роман?.. Будут
говорить: значит, что-то есть.
Это прозвучало уверенно-номенклатурно. Логика – если в
1965-м арестован роман – как можно утверждать, что автор не
был полицаем в 1943-м? (Да не это, конечно! А – силы он не
имел печатать моё опровержение, и надо было самому себе
благовидно объяснить отказ как будто по убеждению.)
Я сидел потерянный, вяло отвечал, а Твардовский долго и
нудно меня упрекал:
1) как я мог, не посоветовавшись с ним (!), послать за
эти дни ещё три жалобы ещё трём секретарям ЦК – ведь я этим
оскорбил Петра Нилыча Демичева и теперь ослаблю желание
Петра Нилыча помочь мне.
Он так пояснил: “Если просят квартиру у одного меня – я
помогаю посильно, а если пишут: “Федину, Твардовскому”, я
думаю – ну, пусть Федин и помогает”.
И он видел здесь сходство? Как будто размеры события
позволяли размышлять о каком-то “оскорблении”, о каких-то
личных чувствах секретарей ЦК. Да будь Демичев мне отцом
родным – и то б он ничего не сдвинул. Столкнулись
государство – и литература, а Твардовский видел тут какую-то
личную просьбу… Я потому поспешил послать ещё три письма
(Брежневу, Суслову и Андропову), что боялся: Демичев –
тёмен, он может быть шелепинец, он прикроет моё письмо и
скажет – я не жаловался, значит – чувствую себя виноватым.
Уж А. Т. прощал моей человеческой слабости произошедшую
всё-таки огласку, что я не удержался, кому-то сказал об
аресте романа. (Не удержался!.. – я специально пошёл в
консерваторию на концерт Шостаковича и там раззвонил о своей
беде.) Но:
2) если б я с ним посоветовался, кому ещё послать
жалобу, он, А. Т., порекомендовал бы мне обратиться прямо и
непосредственно к Семичастному (министру ГБ). Зачем же его
обходить?
Я отдёрнулся даже: вот это – никогда! Обратиться к
Семичастному – значит признать суверенность госбезопасности
над литературой!
И снова, снова и снова не мог Твардовский понять:
3) как я мог в своё время отдать пьесу в “Современник”,
вопреки его совету?…