Как важно было ему именно сейчас рассчитаться с этими
“гангстерами сцены”! Как важно было упрекнуть меня именно в
мой смутный час! И ещё
4) как мог я положить хранить святого “Ивана Денисовича”
рядом с ожесточёнными лагерными пьесами? (ведь тем самым я
бросал тень не только на “святого Ивана Денисовича”, но и на
“Новый мир”!) И ещё
5) почему я не получал московской квартиры в своё время,
“когда мог получить особняк”? И:
6) как мог я разрешить “Семье и школе” печатать мои
“Крохотки”? И, наконец, чрезвычайно важно, очень ново
(угрюмо, без улыбки и в совершенной трезвости):
7) зачем я стал носить бороду? Не для того ли, чтобы
сбрить при случае и перейти границу? (Не упустил передать
мне и чьего-то высшего подозрения: зачем это я добивался
переехать в атомный центр Обнинск?..)
Повторительность и мелочность этих упрёков была даже не
мужской.
Я не отбивался. Я не рассчитал каната, сорвался и
достоин был своего жалкого положения.
И только то дружеское движение было у А. Т. за весь этот
час, что он предложил мне денег. Но не от безденежья я
погибал!..
Я взял подмышку свой отвергнутый беспризорный роман и
спустился к новомирскому курьеру-стукачу осургучить папку
(тоже рабский расчёт: когда придёт ГБ – пусть видят, что
читать не давал). Впрочем, сутки ещё – и я догадался отдать
его в официальный архив – ЦГАЛИ.
Минувшую неделю – горе горюй, а руками воюй, – я занят
был спасением главных рукописей и всего непопавшего, затем –
предупреждением людей, чтобы перестали мне письма писать.
Когда эти тяготы опали, самое близкое и несомненное было
сделано, – меня охватило то палящее и распирающее горе, с
которого я начал эту главу. Я не знал, не понимал, как мне
жить и что делать, и с большим трудом сосредотачивался
поработать в день часа два-три.
В эту пору К. И. Чуковский предложил мне (бесстрашие для
того было нужно) свой кров, что очень помогло мне и
ободрило. В Рязани я жить боялся: оттуда легко было пресечь
мой выезд, там можно было взять меня совсем беззвучно и даже
безответственно: всегда можно свалить на произвол, на
“ошибку” местных гебистов. На переделкинской даче Чуковского
такая “ошибка” исполнителей была невозможна. Я гулял под
тёмными сводами хвойных на участке К. И. – многими часами, с
безнадёжным сердцем, и бесплодно пытался осмыслить своё
положение, а ещё главней – обнаружить высший смысл
обвалившейся на меня беды.
Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить
охоту искать какую-то руку справедливости, какой-то высший
вселенский смысл в цепи русских бед, – я в своей жизни эту
направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий,
смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не
всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и
духа понимал обратно их истинному и далеко-рассчитанному
значению.