Это не был болтун, это был человек дела.
И Сталин поверил ему!
Человек этот был — Адольф Гитлер.
С одобрением и злорадством следил Сталин, как Гитлер чехвостил Польшу,
Францию, Бельгию, как самолЈты его застилали небо над Англией. Молотов
приехал из Берлина перепуганный. Разведчики доносили, что Гитлер стягивает
войска к востоку. Убежал в Англию Гесс. Черчилль предупредил Сталина о
нападении. Все галки на белорусских осинах и галицийских тополях кричали о
войне. Все базарные бабы в его собственной стране пророчили войну со дня на
день. Один Сталин оставался невозмутим. Он слал в Германию эшелоны сырья, не
укреплял границ, боялся обидеть коллегу.
Он верил Гитлеру!..
Едва-едва не обошлась ему эта вера ценою в голову.
Тем более теперь он окончательно не верил никому!
На это давление недоверия Абакумов мог бы ответить горькими словами, да
не смел их сказать. Не надо было играть в деревянные лошадки — призывать
этого олуха Попивода и обсуждать с ним фельетоны против Тито. И тех славных
ребят, которых Абакумов намечал послать колоть медведя, знавших язык,
обычаи, даже Тито в лицо, — не надо было отвергать по анкетам (раз жил за
границей — не наш человек), а поручить им, поверить. Теперь-то, конечно,
чЈрт его знает, что из этого покушения выйдет. Абакумова самого сердила
такая неповоротливость.
Но он знал своего Хозяина! Надо было служить ему на какую-то долю сил
— больше половины, но никогда на полную. Сталин не терпел открытого
невыполнения. Однако, чересчур удачное выполнение он ненавидел: он
усматривал в этом подкоп под свою единственность. Никто, кроме него, не
должен был ничего знать, уметь и делать безупречно!
И Абакумов, — как и все сорок пять министров! — по виду натужась в
министерской упряжке, тянул вполплеча.
Как царь Мидас своим прикосновением обращал всЈ в золото, так Сталин
своим прикосновением обращал всЈ {153} в посредственность.
Но сегодня-таки лицо Сталина по мере абакумовского доклада светлело. И
до подробности рассказав о предполагаемом взрыве, министр далее докладывал
об арестах в Духовной Академии, потом особенно подробно — об Академии
Фрунзе, потом о разведке в портах Южной Кореи, потом…
По прямому долгу и по здравому смыслу он должен был сейчас доложить о
сегодняшнем телефонном звонке в американское посольство. Но мог и не
говорить: он мог бы думать, что об этом уже доложил Берия или Вышинский, а
ещЈ верней — ему самому могли в эту ночь не доложить. Именно из-за того,
что, никому не доверяя, Сталин развЈл параллелизм, каждый запряженный мог
тянуть вполплеча. Выгодней было пока не выскакивать с обещанием найти
преступника посредством спецтехники. Всякого же упоминания о телефоне он
вдвойне сегодня боялся, чтобы Хозяин не вспомнил секретную телефонию.