. Нет, не успеют.
Как же бросить человечество? И — на кого? Напутают, ошибок наделают.
Ну, ладно. Понастроить себе памятников — ещЈ побольше, ещЈ повыше
(техника разовьЈтся). Поставить на Казбеке памятник, и поставить на Эльбрусе
памятник — и чтобы голова была всегда выше облаков. И тогда, ладно, можно
умереть — Величайшим изо всех Великих, нет ему равных, нет сравнимых в
истории Земли.

И вдруг он остановился.
Ну, а… — выше? Равных ему, конечно, нет, ну а если там, над
облаками, выше глаза поднимешь — а там…?
Он опять пошЈл, но медленнее.
Вот этот один неясный вопрос иногда закрадывался к Сталину.
Давно, кажется, доказано то, что надо, а что мешало — то опровергнуто.
А всЈ равно как-то неясно.
Особенно если детство твоЈ прошло в церкви. И ты вглядывался в глаза
икон. И пел на клиросе. А “ныне отпущаеши” и сейчас споЈшь-не соврЈшь.
Эти воспоминания почему-то за последнее время оживились в Иосифе.
Мать, умирая, так и сказала: “Жалко, что ты не стал священником.” Вождь
мирового пролетариата, Собиратель славянства, а матери казалось:
неудачник…
На всякий случай Сталин против Бога никогда не высказывался, довольно
было ораторов без него. Ленин на {163} крест плевал, топтал, Бухарин,
Троцкий высмеивали — Сталин помалкивал.
Того церковного инспектора, Абакадзе, который выгнал Джугашвили из
семинарии, Сталин трогать не велел. Пусть доживает.
И когда третьего июля пересохло горло, а на глаза вышли слезы — не
страха, а жалости, жалости к себе — не случайно с его губ сорвались “братья
и сестры”. Ни Ленин, ни кто другой и нарочно б так не придумал обмолвиться.
Его же губы сказали то, к чему привыкли в юности.
Никто не видел, не знает, никому не говорил: в те дни он в своей
комнате запирался и молился, по-настоящему молился, только в пустой угол, на
коленях стоял, молился. Тяжелей тех месяцев во всей его жизни не было.
В те дни он дал Богу обет: что если опасность пройдЈт, и он сохранится
на своЈм посту, он восстановит в России церковь, и служения, и гнать не
даст, и сажать не даст. (Этого и раньше не следовало допускать, это при
Ленине завели.) И когда точно опасность прошла, Сталинград прошЈл — Сталин
всЈ сделал по обету.
Если Бог есть — Он один знает.
Только вряд ли он всЈ-таки есть. Потому что слишком уж тогда
благодушный, ленивый какой-то. Такую власть иметь — и всЈ терпеть? и ни
разу в земные дела не вмешаться — ну, как это возможно?.. Вот обойдя это
спасение сорок первого года, никогда Сталин не замечал, чтоб кроме него
кто-нибудь ещЈ распоряжался. Ни разу локтем не толкнул, ни разу не
прикоснулся.
Но если всЈ-таки Бог есть, если распоряжается душами — нуждался Сталин
мириться, пока не поздно.