Вернуться- нельзя. За четырнадцать лет фронта и потом тюрьмы ни
единой клеточки тела, может быть, не останется той, что была. Можно только
прийти заново. ПридЈт новый незнакомый человек, носящий фамилию прежнего
мужа, прежняя жена увидит, что того, еЈ первого и единственного, которого
она четырнадцать лет ожидала, замкнувшись, — того человека уже нет, он
испарился — по молекулам.
Хорошо, если в новой, второй, жизни они ещЈ раз полюбят друг друга.
А если нет?..
Да через столько лет захочется ли самому тебе выйти на эту волю —
оголтелое внешнее коловращение, враждебное человеческому сердцу, противное
покою души? На пороге тюрьмы ещЈ остановишься, прижмуришься — идти ли туда?
Окраинные московские улицы тянулись за окнами. Ночами по рассеянному
зареву в небе им казалось в их заточении, что Москва вся — блещет, что она
— ослепи- {277} тельна. А здесь чередили одноэтажные и двухэтажные давно не
ремонтированные, с облезлой штукатуркою дома, наклонившиеся деревянные
заборы. Верно с самой войны так и не притрагивались к ним, на что-то другое
потратив усилия, не доставшие сюда. А где-нибудь от Рязани до Рузаевки, где
иностранцев не возят, там триста вЈрст проезжай — одни подгнившие
соломенные крыши.
Прислонясь головой к запотевающему, подрагивающему стеклу и едва слыша
сам себя под мотор, Глеб в четверть голоса нашЈптывал:

Русь моя… жизнь моя… долго ль нам маяться?..

Автобус выскочил на обширную многолюдную площадь Рижского вокзала. В
мутноватом инеисто-облачном дне сновали трамваи, троллейбусы, автомобили,
люди, — но кричащий цвет был один: яркие красно-фиолетовые мундиры, каких
никогда ещЈ не видел Нержин.
Герасимович среди своих дум тоже заметил эти попугайские мундиры и,
вскинув брови, сказал на весь автобус:
— Смотрите! Городовые появились! Опять — городовые.
Ах, это они?.. Вспомнил Глеб, как в начале тридцатых годов кто-то из
комсомольских вожаков говорил:
“Вам, товарищи юные пионеры, никогда уже не придЈтся увидеть живого
городового.”
— Пришлось… — усмехнулся Глеб.
— А? — не понял Герасимович.
Нержин наклонился к его уху:
— До того люди задурены, что стань сейчас посреди улицы, кричи “долой
тирана! да здравствует свобода!” — так даже не поймут, о каком таком тиране
и о какой ещЈ свободе речь.
Герасимович прогнал морщины по лбу снизу вверх.
— А вы уверены, что вы, например, понимаете?
— Да полагаю, — кривыми губами сказал Нержин.
— Не спешите утверждать. Какая свобода нужна разумно-построенному
обществу — это очень плохо представляется людьми.
— А разумно-построенное общество — представляется? Разве оно
возможно? {278}
— Думаю, что — да.
— Даже приблизительно вы мне не нарисуете.