Иван был бытовик, и на свидание запросто ездил каждый месяц.
Засмеялись и все зэки. Москвич не мог понять, что это за автобус и
почему нельзя. Но он привык, что во многих случаях жизни бывает нельзя — и
соскочил. И тогда отхлынул пяток ещЈ набежавших пассажиров.
Голубой автобус свернул по Садовому кольцу налево. Значит, ехали не в
Бутырки, как обычно. Очевидно, в Таганку.
… Идя на запад с фронтом, Нержин в разрушенных домах, в разорЈнных
городских книгохранилищах, в каких-то сараях, в подвалах, на чердаках
собирал книги, запрещЈнные, проклятые и сжигаемые в Союзе. От их тлеющих
листов к читателю восходил непобедимый немой набат.
Это в “Девяносто третьем”, у Гюго. Лантенак сидит на дюне. Он видит
несколько колоколен сразу, и на всех на них — смятение, все колокола гудят
в набат, но ураганный ветер относит звуки, и слышит он — безмолвие.
Так каким-то странным слухом ещЈ с отрочества слышал Нержин этот немой
набат — все живые звоны, стоны, крики, клики, вопли погибающих, отнесенные
постоянным настойчивым ветром от людских ушей.
В численном интегрировании дифференциальных урав- {280} нений
безмятежно прошла бы жизнь Нержина, если бы родился он не в России и не
именно в те годы, когда только что убили и вынесли в Мировое Ничто чьЈ-то
большое дорогое тело.
Но ещЈ было тЈплое то место, где оно лежало. И, никем никогда на него
не возложенное, Нержин принял на себя бремя: по этим ещЈ не улетевшим
частицам тепла воскресить мертвеца и показать его всем, каким он был; и
разуверить, каким он не был.
Глеб вырос, не прочтя ни единой книги Майн Рида, но уже двенадцати лет
он развернул громадные “Известия”, которыми мог бы укрыться с головой, и
подробно читал стенографический отчЈт процесса инженеров-вредителей. И этому
процессу мальчик сразу же не поверил. Глеб не знал — почему, он не мог
охватить этого рассудком, но он явственно различал, что всЈ это — ложь,
ложь. Он .знал инженеров в знакомых семьях — и не мог представить себе этих
людей, чтобы они не строили, а вредили.
И в тринадцать, и в четырнадцать лет, сделав уроки, Глеб не бежал на
улицу, а садился читать газеты. Он знал по фамилиям наших послов в каждой
стране и иностранных послов у нас. Он читал все речи на съездах. Да ведь и в
школе им с четвЈртого класса уже толковали элементы политэкономии, а с
пятого обществоведение едва ли не каждый день, и что-то из Фейербаха. А там
пошли истории партии, сменяющиеся что ни год.
Неуимчивое чувство на отгадку исторической лжи, рано зародясь,
развивалось в мальчике остро. Всего лишь девятиклассником был Глеб, когда
декабрьским утром протиснулся к газетной витрине и прочЈл, что убили Кирова.
И вдруг почему-то, как в пронзающем свете, ему стало ясно, что убил Кирова
— Сталин, и никто другой.