И одиночество ознобило его: взрослые мужчины,
столпленные рядом, не понимали такой простой вещи!
И вот те самые старые большевики выходили на суд и необъяснимо каялись,
многословно поносили себя самыми последними ругательствами и признавались в
службе всем на свете иностранным разведкам. Это было так чрезмерно, так
грубо, так через край — что в ухе визжало!
Но со столба перекатывал актЈрский голос диктора — и горожане на
тротуаре сбивались доверчивыми овцами. {281}
А русские писатели, смевшие вести свою родословную от Пушкина и
Толстого, удручающе-приторно хвалословили тирана. А русские композиторы,
воспитанные на улице Герцена, толкаясь, совали к подножью трона свои
угодливые песнопения.
Для Глеба же всю его молодость гремел немой набат!
— и неисторжимо укоренялось в нЈм решение: узнать и понять! откопать и
напомнить!
И вечерами на бульвары родного города, где приличнее было бы вздыхать о
девушках, Глеб ходил мечтать, как он когда-нибудь проникнет в самую Большую
и самую Главную тюрьму страны — и там найдЈт следы умерших и ключ к
разгадке.
Провинциал, он ещЈ не знал тогда, что тюрьма эта называется Большая
Лубянка.
И что если желание наше велико — оно обязательно исполнится.
Шли годы. ВсЈ сбылось и исполнилось в жизни Глеба Нержина, хотя это
оказалось совсем не легко и не приятно. Он был схвачен и привезен — именно
туда, и встретил тех самых, ещЈ уцелевших, кто не удивлялся его догадкам, а
имел в сотню раз больше, что рассказать.
ВсЈ сбылось и исполнилось, но за этим — не осталось Нержину ни науки,
ни времени, ни жизни, ни даже — любви к жене. Ему казалось — лучшей жены
не может быть для него на всей земле, и вместе с тем — вряд ли он любил еЈ.
Одна большая страсть, занявши раз нашу душу, жестоко измещает всЈ остальное.
Двум страстям нет места в нас.
… Автобус продребезжал по мосту и ещЈ шЈл по каким-то кривым
неласковым улицам.
Нержин очнулся:
— Так нас и не в Таганку? Куда такое? Ничего не понимаю.
Герасимович, отрываясь от таких же невесЈлых мыслей, ответил:
— Подъезжаем к Лефортовской.
Автобусу открыли ворота. Машина вошла в служебный дворик, остановилась
перед пристройкой к высокой тюрьме. В дверях уже стоял подполковник
Климентьев — молодо, без шинели и шапки. {282}
Было, правда, маломорозно. Под густым облачным небом распростЈрлась
безветренная зимняя хмурь.
По знаку подполковника надзиратели вышли из автобуса, выстроились
рядком (только двое в задних углах всЈ так же сидели с пистолетами в
карманах) — и арестанты, не имея времени оглянуться на главный корпус
тюрьмы, перешли вслед за подполковником в пристройку.
Там оказался длинный узкий коридор, а в него — семь распахнутых
дверей.