Подполковник шЈл впереди и распоряжался решительно, как в сражении:
— Герасимович — сюда! Лукашенко — в эту! Нержин — третья!..
И заключЈнные сворачивали по одному.
И так же по одному распределил к ним Климентьев семерых надзирателей. К
Нержину попал переодетый гангстер.
Все как одна комнатки были — следственные кабинеты: и без того
дававшее мало света ещЈ обрешеченное окно; кресло и стол следователя у окна;
маленький столик и табуретка подследственного.
Кресло следователя Нержин перенЈс ближе к двери и поставил для жены, а
себе взял неудобную маленькую табуретку со щелью, которая грозила защемить.
На подобной табуретке, за таким же убогим столиком, он отсидел когда-то
шесть месяцев следствия.
Дверь оставалась открытой. Нержин услышал, как по коридору простучали
лЈгкие каблучки жены, раздался еЈ милый голос:
— Вот в эту?
И она вошла.

——–
38

Когда побитый грузовик, подпрыгивая на обнажЈнных корнях сосен и рыча в
песке, увозил Надю с фронта — а Глеб стоял вдали на просеке, и просека, всЈ
длиннее, темнее, уже, поглощала его — кто бы сказал им, что разлука их не
только не кончится с войной, а едва лишь начинается? {283}
Ждать мужа с войны — всегда тяжело, но тяжелее всего — в последние
месяцы перед концом: ведь осколки и пули не разбираются, сколько провоЈвано
человеком.
Именно тут и прекратились письма от Глеба.
Надя выбегала высматривать почтальона. Она писала мужу, писала его
друзьям, писала его начальникам — все молчали, как заговоренные.
Но и похоронное извещение не приходило.
Весной сорок пятого года что ни вечер — лупили в небо артиллерийские
салюты, брали, брали, брали города — Кенигсберг, Бреслау, Франкфурт,
Берлин, Прагу.
А писем — не было. Свет мерк. Ничего не хотелось делать. Но нельзя
было опускаться! Если он жив и вернЈтся — он упрекнЈт еЈ в упущенном
времени! И всеми днями она готовилась в аспирантуру по химии, учила
иностранные языки и диалектический материализм — и только ночью плакала.
Вдруг военкомат впервые не оплатил Наде по офицерскому аттестату.
Это должно было значить — убит.
И тотчас же кончилась четырЈхлетняя война! И безумные от радости люди
бегали по безумным улицам. Кто-то стрелял из пистолетов в воздух. И все
динамики Советского Союза разносили победные марши над израненной, голодной
страной.
В военкомате ей не сказали — убит, сказали — пропал без вести. Смелое
на аресты, государство было стыдливо на признания.
И человеческое сердце, никогда не желающее примириться с необратимым,
стало придумывать небылицы — может быть заслан в глубокую разведку? Может
быть, выполняет спецзадание? Поколению, воспитанному в подозрительности и
секретности, мерещились тайны там, где их не было.