Так и сейчас: обещано
было Иосифу Виссарионовичу, что один аппарат будет стоять перед ним первого
марта. Так что на худой конец можно было разрешить ещЈ месяц, — но чтоб это
был действительно месяц. {102}
И опять взяв авторучку, Абакумов совсем просто спросил:
— Это как — месяц? По-человечески месяц или опять брешете?
— Это точно! Это — точно! — обрадованный счастливым оборотом, сиял
Осколупов так, будто прямо отсюда, из кабинета, порывался ехать в Марфино и
сам браться за паяльник.
И тогда, мажа пером, Абакумов записал в настольном календаре:
— Вот. К ленинской годовщине. Все получите сталинскую премию.
Селивановский — будет?
— Будет! будет!
— Осколупов! Голову оторву! Будет?
— Да товарищ министр, да там всего-то осталось…
— А — ты? Чем рискуешь — знаешь? Будет?
ЕщЈ удерживая мужество, Яконов настоял:
— Месяц! К первому февраля.
— А если к первому не будет? Полковник! Взвесь! ВрЈшь.
Конечно, Яконов лгал. И конечно надо было просить два месяца. Но уж
откроено.
— Будет, товарищ министр, — печально пообещал он.
— Ну, смотри, я за язык не тянул! ВсЈ прощу — обмана не прощу! Идите.
ОблегчЈнные, всЈ так же цепочкой, след в след, они ушли, потупляясь
перед ликом пятиметрового Сталина.
Но они рано радовались. Они не знали, что министр устроил им
крысоловку.
Едва их вывели, как в кабинете было доложено:
— Инженер Прянчиков!

——–
17

В эту ночь по приказу Абакумова сперва через Селивановского был вызывай
Яконов, а потом, уже втайне от них всех, на объект Марфино были посланы с
перерывами по пятнадцать минут две телефонограммы: вызывался в министерство
зэ-ка Бобынин, потом зэ-ка Прян- {103} чиков. Бобынина и Прянчикова
доставили в отдельных машинах и посадили дожидаться в разных комнатах, лишая
возможности сговориться.
Но Прянчиков вряд ли был способен сговариваться — по своей
неестественной искренности, которую многие трезвые сыны века считали
душевной ненормальностью. На шарашке еЈ так и называли: “сдвиг фаз у
Валентули”.
Тем более не был он способен к сговору или какому-нибудь умыслу сейчас.
Вся душа его была всколыхнута светящимися видениями Москвы, мелькавшими и
мелькавшими за стЈклами “Победы”. После полосы окраинного мрака, окружавшего
зону Марфина, тем разительней был этот выезд на сверкающее большое шоссе, к
весЈлой суете привокзальной площади, потом к неоновым витринам Сретенки. Для
Прянчикова не стало ни шофЈра, ни двух сопровождающих переодетых —
казалось, не воздух, а пламя входило и выходило из его лЈгких. Он не
отрывался от стекла. Его и по дневной-то Москве никогда не возили, а
вечерней Москвы ещЈ не видел ни один арестант за всю историю шарашки!
Перед Сретенскими воротами автомобиль задержался: из-за толпы,
выходящей из кино, потом в ожидании светофора.