День рождения Вождя стал всенародным праздником, это
радостно сознавать. Сколько пришло приветствий! — от учреждений
приветствия, от организаций приветствия, от заводов приветствия, от
отдельных граждан приветствия. Просила “Правда” разрешения печатать их не
все сразу, а по два столбца каждый номер. Ну, растянется на несколько лет,
ничего, это не плохо.
А подарки в музее Революции не уместились в десяти залах. Чтоб не
мешать москвичам осматривать их днЈм, Сталин съездил посмотреть их ночью.
Труд тысяч и тысяч мастеров, лучшие дары земли, стояли, лежали и висели
перед ним — но и тут его настигла та же безучастность, то же угасание
интересов. Зачем ему были все эти подарки?.. Он соскучился быстро. И ещЈ
какое-то неприятное воспоминание подступило к нему в музее, но, как часто в
последнее время, мысль не дошла до ясности, а осталось только, что —
неприятно. Сталин прошЈл три зала, ничего не выбрал, постоял у большого
телевизора с гравированной надписью “Великому Сталину от чекистов” (это был
самый крупный советский телевизор, сделанный в одном экземпляре в Марфине),
повернулся и уехал.
А в общем прошЈл замечательный юбилей — такая гордость! такие победы!
такой успех, какого не знал ни один политик мира! — а полноты торжества не
было.
Что-то, как в груди застрявшее, досаждало и пекло.
Он откусил и пососал ещЈ.
Народ-то его любил, это верно, но сам народ кишел очень уж многими
недостатками, сам народ никуда не годился. Достаточно вспомнить: из-за кого
отступали в со- {117} рок первом году? Кто ж тогда отступал, если не народ?
Вот почему не праздновать надо было, не лежать, а — приниматься за работу.
Думать.
Думать — был его долг. И рок его, и казнь его тоже была — думать. ЕщЈ
два десятилетия, подобно арестанту с двадцатилетним сроком, он должен был
жить, и не больше же в сутки спать, чем восемь часов, больше не выспишь. А
по остальным часам, как по острым камням, надо было ползти, перетягиваться
уже не молодым, уязвимым телом.
Невыносимее всего было Сталину время утреннее и полуденное: пока солнце
восходило, играло, поднималось на кульминацию — Сталин спал в темноте,
зашторенный, закрытый, запертый. Он просыпался, когда солнце уже спадало,
умерялось, заваливало к окончанию своей короткой однодневной жизни. Около
трЈх часов дня Сталин завтракал и лишь к вечеру, к закату, начинал оживать.
Его мозг в эти часы разрабатывался недоверчиво, хмуро, все решения его были
запретительные и отрицательные. С десяти вечера начинался обед, куда обычно
приглашались ближайшие из политбюро и иностранных коммунистов. За многими
блюдами, бокалами, анекдотами и разговорами хорошо убивалось четыре-пять
часов, и одновременно брался разгон, собирались толчки для созидательных,
законодательных мыслей второй половины ночи.